Мое детство – это сплошная ватага. Даже в московском круглосуточном детском саду, когда отец учился в Академии командного состава им.Фрунзе, а мама работала переводчицей в министерстве, я ни на минуту не могла остаться одна. Обедать строем, петь хором, спать всем вместе среди дня в «тихий час», удобный для взрослых, а не для детей, даже мытье в ванне и туалет на горшках всей группой, кучей, коллективом. Ничего личного, своего, интимного. «Наше счастливое» и мое ужасное детство. Маленького ребенка, который не переносит толпу, насильно заталкивают в компанию орущего, ревущего, беснующегося многорукого и многоголового дракона под названием «советские дети» и при этом заставляют демонстрировать всем хорошее воспитание, культурность и вежливость. Родители зарабатывали деньги, трудясь на благо Родины, а дочку запихнули в детскую резервацию. Этот противный запах горелой каши, поголовно всем – горчичники и банки для профилактики простуды, колючее шерстяное платье для массовых выступлений, хождение в ногу по кругу, тихий ужас тюремного заключения я запомнила на всю жизнь, хотя срок моей несвободы длился недолго. В день похорон Сталина мама запретила мне громко говорить и улыбаться: «Нельзя, дочка, заругают». За что, почему? «Нельзя и всё». Король умер, да здравствует король, жестокий вождь умер, но дело его живет. Зато наметились перемены, отец экстерном сдал экзамены и получил назначение в Германию, то есть в ГДР укреплять позиции СССР в Европе.
А пока в Москве я испытывала затяжной стресс от страшилки под названием «детский сад», заболевала даже, когда утром в понедельник мама вела меня туда, я шла, как на казнь, плача и умоляя маму отменить недельную пытку. У меня снова начинался жар, я пылала, и приходилось возвращаться, потому что мама боялась, иначе меня могут надолго отстранить от детского сада (пока анализы, пока диагноз, то да сё). Оказавшись дома, я успокаивалась, через два часа температура спадала, и мама сердилась, что я ее обманула, когда забывшись, распевала свои песенки с воображаемыми друзьями. Иногда мама оставляла меня одну на целый день, если ей нельзя было уйти с работы, а в саду – ура-ура, карантин. Тогда я играла и разговаривала с Бибигоном, причем видела его так же реально, как ребятишек из детского сада. Мама читала мне эту сказку Чуковского, но я себе представляла его не карликом, а мальчиком моего роста и называла братиком. Мама почему-то пугалась, застав меня за такими разговорами. Я сидела за шкафом в двадцати-сантиментровой щели и возилась там, как мышка, говорила разными голосами, как на кукольном представлении, но самое поразительное для нее – не отвлекаясь от своей игры, давала оттуда указания матери, хотя вроде бы не слышала, когда она пришла.
Эти редкие часы одиночества, вернее, уединения мне особенно нравились, потому что никто не мешал, не дергал, не заставлял под кого-то подстраиваться. Я была совершенно свободна, и мне не было скучно, это был прекрасный отдых от толпы. Подавляющее количество времени бодрствования я проводила в каком-нибудь сборище, и если это не всегда было по принуждению, то уж точно не всегда в удовольствие. Но я приспособилась извлекать хоть чуточку полезного и даже приятного для себя, если не в практическом и материальном смысле, то в моральном и духовном.
Про духовность странно звучит в пятилетнем возрасте, но был такой случай. Родители «в кои веки раз» поехали вместе в отпуск, а меня отправили в деревню, где я заболела сильнейшей ангиной с высокой температурой. Лежала, умирала, ни есть, ни пить, ни дышать не могла, горло обложило! От воспаления бредила и куда-то летела, превращаясь в разновеликие и разноцветные пузыри, сливаясь с ними, как ртуть, и разлетаясь. Я не чувствовала боли, но все никак не могла оторваться от земли, как будто запуталась или завязла. В это время баба Аня мыла пол, чтобы освежить воздух, и возила тряпкой возле кровати. Скрежет и плеск мне казался оглушительным, я морщилась страдальчески и, когда открыла глаза, увидела вставшую во весь рост бабушку и закричала: «Не надо!» Я увидела ее внутренности, что-то переливается у нее по кишкам и завязывается в темные узлы. Мне стало жутко, я не хотела этого страшного кино, а бабушка подумала, что меня раздражало ее мытье, и прекратила уборку. А испугалась я рентгеновского видения и не хотела никакого врачевания. У меня было другое направление, и Высшие силы, тот самый Всезнайка или Вселенский Разум, на которого я ссылалась, согласился: будь по-твоему, не хочешь лекарем, будешь просветителем. Впрочем, лекарем я все равно стала, лечу словом, по крайней мере выравниваю психические перекосы, депрессии, дурное настроение, вдохновляю на добрые дела, творчество, свершения. И хотя денег за это не получаю, но жить без этого не могу, потому что это моя потребность, мое предназначение, мое призвание. Через что эта энергия передается, через разум или душу, или все-таки духовно? Космический Дух передает моему духу свои эманации, знания, вдохновение, а я отдаю их людям. И животным, конечно, но это особая тема.