вторник, 25 марта 2014
Мой друг Карлуша устроился среди подушек на тахте. У него никогда не было такого шикарного ложа, поэтому он переполнился вдохновением, как и предчувствием удачи. Я лежал в своем коронном кресле, а мои женщины Алена с Бабаней хлопотали на кухне и нам не мешали беседовать. Карлуша начал свой рассказ откуда-то очень издалека:
- Ты знаешь историю Петербурга и вообще России? Я тоже не знал. И какое мне дело до людских дел? Тем более, что в истории вранья больше, чем правды, и значит, зачем я буду засорять свою память и ум разной брехней? Но эта брехня сама ко мне полезла. Сидел я на крыше в свое любимое времечко белых ночей и смотрел на город с высоты птичьего полета. Было светло и тепло, но вдруг стало мне мерещиться, что пух полетел. Тополиному пуху в начале июня рано еще лететь, а у меня в глазах прямо мельтешение какое-то приключилось. Гипертонией я никогда не страдал, и мушки в глазах – это из области невозможного, а присмотрелся и вижу – памятники летают. Клянусь, я в своем уме, это были образы памятников, тут тебе и крылатые львы на Банковском мостике, и белые ангелы на Александрийской колонне и Петропавловском соборе, и Петр Первый, который Медный всадник, и вождь революции Ленин, который у Финляндского вокзала, и кони, то есть пегасы, и драконы какие-то или двуглавые орлы. В общем, жуть. Ладно бы просто летали, а тут начали на мою крышу садиться, то один, то другой, ну прямо перелетные птицы. Ага, думаю, птицы – это моя тема. Быстренько взял свой сачок с клеткой и принялся караулить какую-нибудь птаху. Но странная вещь приключилась: когда ко мне присел конь с крыльями, который называется Пегас и символизирует Поэзию, вернее, поэтическое вдохновение и талант, мне расхотелось его ловить. Не поверишь, я спешил поймать мысли и рифмы, чтобы сочинить стих. Успел сочинить какую-то муру типа:
«Сел на крышу рыжий кот,
чтобы кошечку поймать,
Но отвлекся обормот,
Стал мечтать и сочинять».
Конь ухмыльнулся и вспорхнул птичкой. Потом присел крылатый лев и сразу с вопросом в упор: «Ты кто? А! Дальний родственничек». Какой я тебе родственничек? Ты хоть и считаешься большой кошкой, но меньше меня, и я живой, а ты не известно какой. Я коренной петербуржец, а ты откуда, из Африки? Или из головы скульптора? Диалога не получилось, этот тоже улетел без слов.
Тогда стали присаживаться реальные персонажи, которые изображали памятники писателей, поэтов, политиков, царей. Я чуть умом не тронулся от этого нашествия. Оказывается они, как с шабаша, припозднились с Дня Города, 27 мая было празднование как бы дня рождения Санкт-Петербурга и у них был съезд или слет, столпотворение на земле и в небе, а я попал в самую толпу. Но после этого стал интересоваться историей, а главное – видеть этих людей в натуре. Моя Катька сказала бы: идиотство и мистика, но я тебе клянусь, точно их вижу и даже разговариваю накоротке. Иногда просто «привет-пока», а иногда мы ведем философские беседы с интересным человеком. В таком виде они мне не опасны, не могут причинить зла, а я эту информацию дальше передаю, как эстафету, поэту или художнику, вдохновляю их, они пишут по-своему что я им рассказал, от себя чего-нибудь пририсовывают и присочиняют, но вот и получается такой круговорот мыслей. «Фантастика» скажешь?
- Скажу, что ты тоже гениальный кот. Раньше я думал, что только я один из кошачьего рода могу подключаться к Ноосфере, к такому космическому собранию всех мыслей и идей, который даже больше Интернета. А ты тоже туда можешь проникать, вернее, получать оттуда информацию. Я рад, что мы с тобой еще и друзья по интересам, такие талантливые и необыкновенные. Я тебя хорошо понимаю, и мне интересно с тобой.
- Сава, это классно, я тоже рад! Ведь это совершенно уникальное явление, чтобы два взрослых кота дружили, да еще понимали друг друга душевно и духовно. Для людей это немыслимо, я имею в виду немыслимо поверить, что так может быть. А ведь может и есть.
- Ты знаешь историю Петербурга и вообще России? Я тоже не знал. И какое мне дело до людских дел? Тем более, что в истории вранья больше, чем правды, и значит, зачем я буду засорять свою память и ум разной брехней? Но эта брехня сама ко мне полезла. Сидел я на крыше в свое любимое времечко белых ночей и смотрел на город с высоты птичьего полета. Было светло и тепло, но вдруг стало мне мерещиться, что пух полетел. Тополиному пуху в начале июня рано еще лететь, а у меня в глазах прямо мельтешение какое-то приключилось. Гипертонией я никогда не страдал, и мушки в глазах – это из области невозможного, а присмотрелся и вижу – памятники летают. Клянусь, я в своем уме, это были образы памятников, тут тебе и крылатые львы на Банковском мостике, и белые ангелы на Александрийской колонне и Петропавловском соборе, и Петр Первый, который Медный всадник, и вождь революции Ленин, который у Финляндского вокзала, и кони, то есть пегасы, и драконы какие-то или двуглавые орлы. В общем, жуть. Ладно бы просто летали, а тут начали на мою крышу садиться, то один, то другой, ну прямо перелетные птицы. Ага, думаю, птицы – это моя тема. Быстренько взял свой сачок с клеткой и принялся караулить какую-нибудь птаху. Но странная вещь приключилась: когда ко мне присел конь с крыльями, который называется Пегас и символизирует Поэзию, вернее, поэтическое вдохновение и талант, мне расхотелось его ловить. Не поверишь, я спешил поймать мысли и рифмы, чтобы сочинить стих. Успел сочинить какую-то муру типа:
«Сел на крышу рыжий кот,
чтобы кошечку поймать,
Но отвлекся обормот,
Стал мечтать и сочинять».
Конь ухмыльнулся и вспорхнул птичкой. Потом присел крылатый лев и сразу с вопросом в упор: «Ты кто? А! Дальний родственничек». Какой я тебе родственничек? Ты хоть и считаешься большой кошкой, но меньше меня, и я живой, а ты не известно какой. Я коренной петербуржец, а ты откуда, из Африки? Или из головы скульптора? Диалога не получилось, этот тоже улетел без слов.
Тогда стали присаживаться реальные персонажи, которые изображали памятники писателей, поэтов, политиков, царей. Я чуть умом не тронулся от этого нашествия. Оказывается они, как с шабаша, припозднились с Дня Города, 27 мая было празднование как бы дня рождения Санкт-Петербурга и у них был съезд или слет, столпотворение на земле и в небе, а я попал в самую толпу. Но после этого стал интересоваться историей, а главное – видеть этих людей в натуре. Моя Катька сказала бы: идиотство и мистика, но я тебе клянусь, точно их вижу и даже разговариваю накоротке. Иногда просто «привет-пока», а иногда мы ведем философские беседы с интересным человеком. В таком виде они мне не опасны, не могут причинить зла, а я эту информацию дальше передаю, как эстафету, поэту или художнику, вдохновляю их, они пишут по-своему что я им рассказал, от себя чего-нибудь пририсовывают и присочиняют, но вот и получается такой круговорот мыслей. «Фантастика» скажешь?
- Скажу, что ты тоже гениальный кот. Раньше я думал, что только я один из кошачьего рода могу подключаться к Ноосфере, к такому космическому собранию всех мыслей и идей, который даже больше Интернета. А ты тоже туда можешь проникать, вернее, получать оттуда информацию. Я рад, что мы с тобой еще и друзья по интересам, такие талантливые и необыкновенные. Я тебя хорошо понимаю, и мне интересно с тобой.
- Сава, это классно, я тоже рад! Ведь это совершенно уникальное явление, чтобы два взрослых кота дружили, да еще понимали друг друга душевно и духовно. Для людей это немыслимо, я имею в виду немыслимо поверить, что так может быть. А ведь может и есть.
Все зима да зима. Уж проводили ее ряженые и чучело сожгли, а она не уходит. В этом году обещают всякие страшные события и катастрофы, но у нас тихо пока. Сегодня дополнительный день у февраля по причине високосного года, и завтра наступит как бы календарная весна, хотя весной и не пахнет. Даже Карлуша не чует. Стоит на моем подоконнике и ловит снежинки через стекло. Он такой ловец прирожденный, что способен и снежинку поймать так, что она не растает. Сейчас он завороженно смотрит в окно и тянет со своей историей. Я терпеливый. У меня свой метод охоты. Я не буду прыгать по-обезьяньи и хватать добычу на лету по-орлиному. Я сижу себе в засаде и жду, когда будет пора. Пора – это когда жертва или тот, кого ловишь, совершенно теряет бдительность, расслабляется, зевает и тут я их – цап-царап! Я так натренировался на Бабаньке и Алене, что осечек не было ни разу.
Вот жду-пожду, когда Карлуша налюбуется на снегопад, и думаю: а ведь и мне есть что рассказать ему, да и всем. Хотя бы даже про это состояние предчувствия удачи, ведь именно оно сейчас переполняет моего друга, судя по его хитрой физиономии. Он уже предвкушает улов и стоит с сачком и клеткой наготове. Это я, конечно, воображаю для красоты. Долго он так не простоит, не человек ведь – на двух ногах стоять. И точно, вот всё, сел, повернулся ко мне и говорит:
- Не было б стекла, я бы их поймал.
- Кого?
- Ангелов.
- А я никаких ангелов не видел, только снежинки кружились.
- Вот именно, они и кружились.
- А зачем тебе их ловить?
- Как зачем? Чтоб мои были.
- Ну ты чудик, ни снежинки, ни тем более ангелы не могут быть чьей-то собственностью.
- Больно умный ты, кот ученый, да не знаешь, что у каждого есть свой ангел-хранитель, только почему-то он иногда отлучается, и человек или кот попадает в беду без присмотра. Я хочу, чтобы мой ангел всегда при мне был.
- Как канарейка?
- Ну да, то есть нет. Канарейку бы я, сам знаешь, что, а ангела нельзя.
- А другие тогда ангелы тебе зачем?
- Для компании, чтоб моему нескучно было, как нам с тобой. Ты ведь тоже, как в клетке сидишь, и ничего, даже нравится, и думаешь, что это рай, единственное хорошее место.
- А у меня Алена вместо ангела.
- Не скажи, это вовсе не то. Твоя Алена тебя обеспечивает и обслуживает, а ангел охраняет и приваживает удачу. Вот я сейчас стоял на окне и прямо кожей чувствовал, что удача рядом летает, а мне ее не достать, даже и не видел, но почему-то знал, что где-то здесь она.
- Здесь, конечно, и всегда, в любой момент. Ловить не надо, она рядом со мной, как ты сидишь. Только по комнате перемещается, то из кресла смотрит, то со шкафа, то с окна.
- А точно, я тоже чую, поэтому меня к вам и тянет.
- Только ты ее не поймаешь. Она неуловима, потому что если схватить, она растает, как снежинка или как дым. Это у ангелов природа такая тонкая, но сила огромная, могучая, я на себе испытал, когда заболел. Боялся признаться Алене, она бы меня потащила к ветеринару и стали бы делать уколы или даже операцию, чтобы камни в почках удалять. Мне очень больно было, я страдал и стонал два месяца, только воду пил и пил, а когда уже совсем терпеть стало невозможно, просто лег умирать, и никто не мог помочь. Алена заметила, что я лежу пластом и вызвала ветеринара на дом, но когда тот сказал, что надо меня в клинику, делать анализы и осмотр, мне уже было все безразлично, а Алена пошла в церковь и написала записку «За здравие Савелия». Хотя для животных по религиозным канонам это запрещается, но она так сделала и пожертвовала церкви много денег за мое здоровье. Мой ангел тоже взбодрился и принялся за работу, камни сами рассосались без всяких анализов и лечения. Видимо, высшие силы меня вылечили за то, что мы такие хорошие и нужные всем.
- Савелий, теперь и я тобой восхищаюсь.
- Зови лучше «Сава» по-прежнему. Савелий как-то очень солидно.
- Так ты и есть такой солидный кот, что даже я признаю твой авторитет. За это расскажу тебе историю, которую специально для тебя приготовил, но боялся, что не поверишь, поэтому и тянул. Теперь все в порядке. Слушай.
Вот жду-пожду, когда Карлуша налюбуется на снегопад, и думаю: а ведь и мне есть что рассказать ему, да и всем. Хотя бы даже про это состояние предчувствия удачи, ведь именно оно сейчас переполняет моего друга, судя по его хитрой физиономии. Он уже предвкушает улов и стоит с сачком и клеткой наготове. Это я, конечно, воображаю для красоты. Долго он так не простоит, не человек ведь – на двух ногах стоять. И точно, вот всё, сел, повернулся ко мне и говорит:
- Не было б стекла, я бы их поймал.
- Кого?
- Ангелов.
- А я никаких ангелов не видел, только снежинки кружились.
- Вот именно, они и кружились.
- А зачем тебе их ловить?
- Как зачем? Чтоб мои были.
- Ну ты чудик, ни снежинки, ни тем более ангелы не могут быть чьей-то собственностью.
- Больно умный ты, кот ученый, да не знаешь, что у каждого есть свой ангел-хранитель, только почему-то он иногда отлучается, и человек или кот попадает в беду без присмотра. Я хочу, чтобы мой ангел всегда при мне был.
- Как канарейка?
- Ну да, то есть нет. Канарейку бы я, сам знаешь, что, а ангела нельзя.
- А другие тогда ангелы тебе зачем?
- Для компании, чтоб моему нескучно было, как нам с тобой. Ты ведь тоже, как в клетке сидишь, и ничего, даже нравится, и думаешь, что это рай, единственное хорошее место.
- А у меня Алена вместо ангела.
- Не скажи, это вовсе не то. Твоя Алена тебя обеспечивает и обслуживает, а ангел охраняет и приваживает удачу. Вот я сейчас стоял на окне и прямо кожей чувствовал, что удача рядом летает, а мне ее не достать, даже и не видел, но почему-то знал, что где-то здесь она.
- Здесь, конечно, и всегда, в любой момент. Ловить не надо, она рядом со мной, как ты сидишь. Только по комнате перемещается, то из кресла смотрит, то со шкафа, то с окна.
- А точно, я тоже чую, поэтому меня к вам и тянет.
- Только ты ее не поймаешь. Она неуловима, потому что если схватить, она растает, как снежинка или как дым. Это у ангелов природа такая тонкая, но сила огромная, могучая, я на себе испытал, когда заболел. Боялся признаться Алене, она бы меня потащила к ветеринару и стали бы делать уколы или даже операцию, чтобы камни в почках удалять. Мне очень больно было, я страдал и стонал два месяца, только воду пил и пил, а когда уже совсем терпеть стало невозможно, просто лег умирать, и никто не мог помочь. Алена заметила, что я лежу пластом и вызвала ветеринара на дом, но когда тот сказал, что надо меня в клинику, делать анализы и осмотр, мне уже было все безразлично, а Алена пошла в церковь и написала записку «За здравие Савелия». Хотя для животных по религиозным канонам это запрещается, но она так сделала и пожертвовала церкви много денег за мое здоровье. Мой ангел тоже взбодрился и принялся за работу, камни сами рассосались без всяких анализов и лечения. Видимо, высшие силы меня вылечили за то, что мы такие хорошие и нужные всем.
- Савелий, теперь и я тобой восхищаюсь.
- Зови лучше «Сава» по-прежнему. Савелий как-то очень солидно.
- Так ты и есть такой солидный кот, что даже я признаю твой авторитет. За это расскажу тебе историю, которую специально для тебя приготовил, но боялся, что не поверишь, поэтому и тянул. Теперь все в порядке. Слушай.
По телевизору я видел одну собачью рекламу какого-то кошачьего корма, когда коты со всех ног мчатся к кормушке, устраивают уличный конкур и с жадностью набрасываются на искусственную еду. Карлуша сказал:
- Брехня это всё, не могут коты так рваться к суррогатам.
Но я сказал:
- Не всё. Я видел, как ты носишься по крышам горным козлом.
- Во-первых, давай без оскорблений. Я не козел, - уточнил Карлуша. – Во-вторых, я прыгал не ради твоих сухарей. В-третьих, сама реклама безграмотная, потому что не могут кошки вести себя, как собаки, и если дерутся, то из-за самки, а не из-за жрачки.
- Ладно, убедил, - согласился я, и Карлуша тут же возразил:
- Но вообще-то кошки – самые летучие звери из всех.
- Это как? – удивился я.
- Элементарно, Ватсон. Свободный полет, знаешь, что такое?
- Нет.
- Ни фига себе. И ты никогда не летал?
- Разве что в астрале, во сне и в фантазиях. А как ты, я прыгал в раннем детстве, когда легким был и бесстрашным.
- А я про страх не думаю. Знаю, что не сорвусь, я цепкий и ловкий. Тут ведь важно что? Равновесие. Если у тебя вестибулярный аппарат в порядке, то технику прыжков можно отработать до совершенства. А там уж и летать.
- Как летать?
- В свободном полете. Важно мягко приземлиться на лапы, но это у меня инстинктивно получается, дано от природы. И тебе, кстати, тоже.
- Да я знаю, но летать по-настоящему не могу.
- А я летал. Когда охотился, даже кораблики ловил.
- Что-то ты меня путаешь. Разве кораблики в небе плавают? Космические что ли?
- Да почему? Обыкновенные, парусники, только маленькие. Я их сачком ловил.
- Это тебе прошлым летом привиделось?
- Не привиделось, а было. В день Военно-морского флота, в последнее воскресенье июля. На Неве-то большие корабли и подводные лодки выступали на параде, а у нас на Карповке мальчишки кораблики пускали с утятами, а я их ловил.
- Сачком?
- Ну да. Не веришь?
- Сомневаюсь что-то.
- А зря, я никогда не вру. Речка Карповка небольшая и петляет. Около нее, кстати, находится Ботанический сад. Я там тоже был, мне понравилось. За женским монастырем есть заводь, где деревья низко наклоняются, некоторые ветки почти касаются воды. Кораблики застревают в мусоре, а мальчишкам к ним не подобраться, потому что глухой забор стоит. Я-то везде могу пролезть или перепрыгнуть. Вот когда кораблики причаливают в кустах, я прыгаю по-обезьяньи с дерева на дерево и успеваю схватить птенца по-орлиному. Вот такой я охотник.
- Брехня это всё, не могут коты так рваться к суррогатам.
Но я сказал:
- Не всё. Я видел, как ты носишься по крышам горным козлом.
- Во-первых, давай без оскорблений. Я не козел, - уточнил Карлуша. – Во-вторых, я прыгал не ради твоих сухарей. В-третьих, сама реклама безграмотная, потому что не могут кошки вести себя, как собаки, и если дерутся, то из-за самки, а не из-за жрачки.
- Ладно, убедил, - согласился я, и Карлуша тут же возразил:
- Но вообще-то кошки – самые летучие звери из всех.
- Это как? – удивился я.
- Элементарно, Ватсон. Свободный полет, знаешь, что такое?
- Нет.
- Ни фига себе. И ты никогда не летал?
- Разве что в астрале, во сне и в фантазиях. А как ты, я прыгал в раннем детстве, когда легким был и бесстрашным.
- А я про страх не думаю. Знаю, что не сорвусь, я цепкий и ловкий. Тут ведь важно что? Равновесие. Если у тебя вестибулярный аппарат в порядке, то технику прыжков можно отработать до совершенства. А там уж и летать.
- Как летать?
- В свободном полете. Важно мягко приземлиться на лапы, но это у меня инстинктивно получается, дано от природы. И тебе, кстати, тоже.
- Да я знаю, но летать по-настоящему не могу.
- А я летал. Когда охотился, даже кораблики ловил.
- Что-то ты меня путаешь. Разве кораблики в небе плавают? Космические что ли?
- Да почему? Обыкновенные, парусники, только маленькие. Я их сачком ловил.
- Это тебе прошлым летом привиделось?
- Не привиделось, а было. В день Военно-морского флота, в последнее воскресенье июля. На Неве-то большие корабли и подводные лодки выступали на параде, а у нас на Карповке мальчишки кораблики пускали с утятами, а я их ловил.
- Сачком?
- Ну да. Не веришь?
- Сомневаюсь что-то.
- А зря, я никогда не вру. Речка Карповка небольшая и петляет. Около нее, кстати, находится Ботанический сад. Я там тоже был, мне понравилось. За женским монастырем есть заводь, где деревья низко наклоняются, некоторые ветки почти касаются воды. Кораблики застревают в мусоре, а мальчишкам к ним не подобраться, потому что глухой забор стоит. Я-то везде могу пролезть или перепрыгнуть. Вот когда кораблики причаливают в кустах, я прыгаю по-обезьяньи с дерева на дерево и успеваю схватить птенца по-орлиному. Вот такой я охотник.
По телевизору я видел одну собачью рекламу какого-то кошачьего корма, когда коты со всех ног мчатся к кормушке, устраивают уличный конкур и с жадностью набрасываются на искусственную еду. Карлуша сказал:
- Брехня это всё, не могут коты так рваться к суррогатам.
Но я сказал:
- Не всё. Я видел, как ты носишься по крышам горным козлом.
- Во-первых, давай без оскорблений. Я не козел, - уточнил Карлуша. – Во-вторых, я прыгал не ради твоих сухарей. В-третьих, сама реклама безграмотная, потому что не могут кошки вести себя, как собаки, и если дерутся, то из-за самки, а не из-за жрачки.
- Ладно, убедил, - согласился я, и Карлуша тут же возразил:
- Но вообще-то кошки – самые летучие звери из всех.
- Это как? – удивился я.
- Элементарно, Ватсон. Свободный полет, знаешь, что такое?
- Нет.
- Ни фига себе. И ты никогда не летал?
- Разве что в астрале, во сне и в фантазиях. А как ты, я прыгал в раннем детстве, когда легким был и бесстрашным.
- А я про страх не думаю. Знаю, что не сорвусь, я цепкий и ловкий. Тут ведь важно что? Равновесие. Если у тебя вестибулярный аппарат в порядке, то технику прыжков можно отработать до совершенства. А там уж и летать.
- Как летать?
- В свободном полете. Важно мягко приземлиться на лапы, но это у меня инстинктивно получается, дано от природы. И тебе, кстати, тоже.
- Да я знаю, но летать по-настоящему не могу.
- А я летал. Когда охотился, даже кораблики ловил.
- Что-то ты меня путаешь. Разве кораблики в небе плавают? Космические что ли?
- Да почему? Обыкновенные, парусники, только маленькие. Я их сачком ловил.
- Это тебе прошлым летом привиделось?
- Не привиделось, а было. В день Военно-морского флота, в последнее воскресенье июля. На Неве-то большие корабли и подводные лодки выступали на параде, а у нас на Карповке мальчишки кораблики пускали с утятами, а я их ловил.
- Сачком?
- Ну да. Не веришь?
- Сомневаюсь что-то.
- А зря, я никогда не вру. Речка Карповка небольшая и петляет. Около нее, кстати, находится Ботанический сад. Я там тоже был, мне понравилось. За женским монастырем есть заводь, где деревья низко наклоняются, некоторые ветки почти касаются воды. Кораблики застревают в мусоре, а мальчишкам к ним не подобраться, потому что глухой забор стоит. Я-то везде могу пролезть или перепрыгнуть. Вот когда кораблики причаливают в кустах, я прыгаю по-обезьяньи с дерева на дерево и успеваю схватить птенца по-орлиному. Вот такой я охотник.
- Супер. И что ты потом с этими птицами делаешь? Ешь?
- Когда как. Тут ведь главное что?
- Инстинкт.
- Азарт! Ты уж наверно разучился охотиться, а я снайпер.
- Расскажи лучше про свои полеты.
- О, это целый роман. Даже уж и не знаю, с чего начать? Начало теряется где-то в детстве. Мы тогда жили в коробке под сценой. Я же тебе говорил, что родился в театре, где Катька служит. Нас было четверо или пятеро, не помню, сколько, но я был первый, и все меня слушались без разговоров. Ты, кстати, каким по счету родился?
- Алена говорит, вторым, но у меня нет потребности верховодить. Меня все и так слушаются. Ну ты про полеты давай, не отвлекайся.
- Вот я и говорю, как бывало, мы из коробки вылезем и давай ползать повсюду и с высоты падали. И не падали, когда научились прыгать и летать. Ой, там за кулисами столько всяких штук, больше, чем в тренажерном зале.
- Где? Ты был в тренажерном зале?
- Был, а ты думаешь, я совсем тупой и темный? Меня Катька носила с собой в фитнес-клуб два раза, на большее ее не хватило. Но в театре мы лазали везде, как стая обезьян. Здорово было, жаль, недолго, выперли нас оттуда, что мы слишком сильно к себе внимание привлекали, и зрители хлопали нам больше, чем артистам.
- Ну про полеты-то!
- Ой, ты торопыга. Однажды я, не знаю, из-за чего, взобрался на занавес. Это типа шторы, только большой. Забрался легко, а спускаться страшно, сам знаешь. И никого нет, чтобы снял, да и не достать даже со стремянки, на лестницу надо вставать. Я пищал-пищал, лапы уже ослабли, и я сорвался, но когда летел, придумал, как надо падать. Нормально упал, не ушибся. И опять полез, чтобы повторить полет уже сознательно и кайф словить. Так вверх-вниз по занавесу и шастал, пока меня не шуганули. Но ощущение полета запомнил на всю жизнь и люблю повторять просто ради удовольствия.
- Я тобой восхищаюсь, Карлссон.
- Лучше Карлушей зови, мне так больше нравится.
- Хорошо. А дальше?
- Что дальше?
- Историю.
- Завтра. Сегодня пора мне размяться. Что-то я осовел у тебя. Как ты живешь в этом постоянном раю? Совсем ведь мышцы дряблыми будут.
- Другого не знаю, и я уже привык.
- А мне непривычно так долго валяться. Пойду я, а завтра жди в гости с историей.
- Брехня это всё, не могут коты так рваться к суррогатам.
Но я сказал:
- Не всё. Я видел, как ты носишься по крышам горным козлом.
- Во-первых, давай без оскорблений. Я не козел, - уточнил Карлуша. – Во-вторых, я прыгал не ради твоих сухарей. В-третьих, сама реклама безграмотная, потому что не могут кошки вести себя, как собаки, и если дерутся, то из-за самки, а не из-за жрачки.
- Ладно, убедил, - согласился я, и Карлуша тут же возразил:
- Но вообще-то кошки – самые летучие звери из всех.
- Это как? – удивился я.
- Элементарно, Ватсон. Свободный полет, знаешь, что такое?
- Нет.
- Ни фига себе. И ты никогда не летал?
- Разве что в астрале, во сне и в фантазиях. А как ты, я прыгал в раннем детстве, когда легким был и бесстрашным.
- А я про страх не думаю. Знаю, что не сорвусь, я цепкий и ловкий. Тут ведь важно что? Равновесие. Если у тебя вестибулярный аппарат в порядке, то технику прыжков можно отработать до совершенства. А там уж и летать.
- Как летать?
- В свободном полете. Важно мягко приземлиться на лапы, но это у меня инстинктивно получается, дано от природы. И тебе, кстати, тоже.
- Да я знаю, но летать по-настоящему не могу.
- А я летал. Когда охотился, даже кораблики ловил.
- Что-то ты меня путаешь. Разве кораблики в небе плавают? Космические что ли?
- Да почему? Обыкновенные, парусники, только маленькие. Я их сачком ловил.
- Это тебе прошлым летом привиделось?
- Не привиделось, а было. В день Военно-морского флота, в последнее воскресенье июля. На Неве-то большие корабли и подводные лодки выступали на параде, а у нас на Карповке мальчишки кораблики пускали с утятами, а я их ловил.
- Сачком?
- Ну да. Не веришь?
- Сомневаюсь что-то.
- А зря, я никогда не вру. Речка Карповка небольшая и петляет. Около нее, кстати, находится Ботанический сад. Я там тоже был, мне понравилось. За женским монастырем есть заводь, где деревья низко наклоняются, некоторые ветки почти касаются воды. Кораблики застревают в мусоре, а мальчишкам к ним не подобраться, потому что глухой забор стоит. Я-то везде могу пролезть или перепрыгнуть. Вот когда кораблики причаливают в кустах, я прыгаю по-обезьяньи с дерева на дерево и успеваю схватить птенца по-орлиному. Вот такой я охотник.
- Супер. И что ты потом с этими птицами делаешь? Ешь?
- Когда как. Тут ведь главное что?
- Инстинкт.
- Азарт! Ты уж наверно разучился охотиться, а я снайпер.
- Расскажи лучше про свои полеты.
- О, это целый роман. Даже уж и не знаю, с чего начать? Начало теряется где-то в детстве. Мы тогда жили в коробке под сценой. Я же тебе говорил, что родился в театре, где Катька служит. Нас было четверо или пятеро, не помню, сколько, но я был первый, и все меня слушались без разговоров. Ты, кстати, каким по счету родился?
- Алена говорит, вторым, но у меня нет потребности верховодить. Меня все и так слушаются. Ну ты про полеты давай, не отвлекайся.
- Вот я и говорю, как бывало, мы из коробки вылезем и давай ползать повсюду и с высоты падали. И не падали, когда научились прыгать и летать. Ой, там за кулисами столько всяких штук, больше, чем в тренажерном зале.
- Где? Ты был в тренажерном зале?
- Был, а ты думаешь, я совсем тупой и темный? Меня Катька носила с собой в фитнес-клуб два раза, на большее ее не хватило. Но в театре мы лазали везде, как стая обезьян. Здорово было, жаль, недолго, выперли нас оттуда, что мы слишком сильно к себе внимание привлекали, и зрители хлопали нам больше, чем артистам.
- Ну про полеты-то!
- Ой, ты торопыга. Однажды я, не знаю, из-за чего, взобрался на занавес. Это типа шторы, только большой. Забрался легко, а спускаться страшно, сам знаешь. И никого нет, чтобы снял, да и не достать даже со стремянки, на лестницу надо вставать. Я пищал-пищал, лапы уже ослабли, и я сорвался, но когда летел, придумал, как надо падать. Нормально упал, не ушибся. И опять полез, чтобы повторить полет уже сознательно и кайф словить. Так вверх-вниз по занавесу и шастал, пока меня не шуганули. Но ощущение полета запомнил на всю жизнь и люблю повторять просто ради удовольствия.
- Я тобой восхищаюсь, Карлссон.
- Лучше Карлушей зови, мне так больше нравится.
- Хорошо. А дальше?
- Что дальше?
- Историю.
- Завтра. Сегодня пора мне размяться. Что-то я осовел у тебя. Как ты живешь в этом постоянном раю? Совсем ведь мышцы дряблыми будут.
- Другого не знаю, и я уже привык.
- А мне непривычно так долго валяться. Пойду я, а завтра жди в гости с историей.
По телевизору я видел одну собачью рекламу какого-то кошачьего корма, когда коты со всех ног мчатся к кормушке, устраивают уличный конкур и с жадностью набрасываются на искусственную еду. Карлуша сказал:
- Брехня это всё, не могут коты так рваться к суррогатам.
Но я сказал:
- Не всё. Я видел, как ты носишься по крышам горным козлом.
- Во-первых, давай без оскорблений. Я не козел, - уточнил Карлуша. – Во-вторых, я прыгал не ради твоих сухарей. В-третьих, сама реклама безграмотная, потому что не могут кошки вести себя, как собаки, и если дерутся, то из-за самки, а не из-за жрачки.
- Ладно, убедил, - согласился я, и Карлуша тут же возразил:
- Но вообще-то кошки – самые летучие звери из всех.
- Это как? – удивился я.
- Элементарно, Ватсон. Свободный полет, знаешь, что такое?
- Нет.
- Ни фига себе. И ты никогда не летал?
- Разве что в астрале, во сне и в фантазиях. А как ты, я прыгал в раннем детстве, когда легким был и бесстрашным.
- А я про страх не думаю. Знаю, что не сорвусь, я цепкий и ловкий. Тут ведь важно что? Равновесие. Если у тебя вестибулярный аппарат в порядке, то технику прыжков можно отработать до совершенства. А там уж и летать.
- Как летать?
- В свободном полете. Важно мягко приземлиться на лапы, но это у меня инстинктивно получается, дано от природы. И тебе, кстати, тоже.
- Да я знаю, но летать по-настоящему не могу.
- А я летал. Когда охотился, даже кораблики ловил.
- Что-то ты меня путаешь. Разве кораблики в небе плавают? Космические что ли?
- Да почему? Обыкновенные, парусники, только маленькие. Я их сачком ловил.
- Это тебе прошлым летом привиделось?
- Не привиделось, а было. В день Военно-морского флота, в последнее воскресенье июля. На Неве-то большие корабли и подводные лодки выступали на параде, а у нас на Карповке мальчишки кораблики пускали с утятами, а я их ловил.
- Сачком?
- Ну да. Не веришь?
- Сомневаюсь что-то.
- А зря, я никогда не вру. Речка Карповка небольшая и петляет. Около нее, кстати, находится Ботанический сад. Я там тоже был, мне понравилось. За женским монастырем есть заводь, где деревья низко наклоняются, некоторые ветки почти касаются воды. Кораблики застревают в мусоре, а мальчишкам к ним не подобраться, потому что глухой забор стоит. Я-то везде могу пролезть или перепрыгнуть. Вот когда кораблики причаливают в кустах, я прыгаю по-обезьяньи с дерева на дерево и успеваю схватить птенца по-орлиному. Вот такой я охотник.
- Супер. И что ты потом с этими птицами делаешь? Ешь?
- Когда как. Тут ведь главное что?
- Инстинкт.
- Азарт! Ты уж наверно разучился охотиться, а я снайпер.
- Расскажи лучше про свои полеты.
- О, это целый роман. Даже уж и не знаю, с чего начать? Начало теряется где-то в детстве. Мы тогда жили в коробке под сценой. Я же тебе говорил, что родился в театре, где Катька служит. Нас было четверо или пятеро, не помню, сколько, но я был первый, и все меня слушались без разговоров. Ты, кстати, каким по счету родился?
- Алена говорит, вторым, но у меня нет потребности верховодить. Меня все и так слушаются. Ну ты про полеты давай, не отвлекайся.
- Вот я и говорю, как бывало, мы из коробки вылезем и давай ползать повсюду и с высоты падали. И не падали, когда научились прыгать и летать. Ой, там за кулисами столько всяких штук, больше, чем в тренажерном зале.
- Где? Ты был в тренажерном зале?
- Был, а ты думаешь, я совсем тупой и темный? Меня Катька носила с собой в фитнес-клуб два раза, на большее ее не хватило. Но в театре мы лазали везде, как стая обезьян. Здорово было, жаль, недолго, выперли нас оттуда, что мы слишком сильно к себе внимание привлекали, и зрители хлопали нам больше, чем артистам.
- Ну про полеты-то!
- Ой, ты торопыга. Однажды я, не знаю, из-за чего, взобрался на занавес. Это типа шторы, только большой. Забрался легко, а спускаться страшно, сам знаешь. И никого нет, чтобы снял, да и не достать даже со стремянки, на лестницу надо вставать. Я пищал-пищал, лапы уже ослабли, и я сорвался, но когда летел, придумал, как надо падать. Нормально упал, не ушибся. И опять полез, чтобы повторить полет уже сознательно и кайф словить. Так вверх-вниз по занавесу и шастал, пока меня не шуганули. Но ощущение полета запомнил на всю жизнь и люблю повторять просто ради удовольствия.
- Я тобой восхищаюсь, Карлссон.
- Лучше Карлушей зови, мне так больше нравится.
- Хорошо. А дальше?
- Что дальше?
- Историю.
- Завтра. Сегодня пора мне размяться. Что-то я осовел у тебя. Как ты живешь в этом постоянном раю? Совсем ведь мышцы дряблыми будут.
- Другого не знаю, и я уже привык.
- А мне непривычно так долго валяться. Пойду я, а завтра жди в гости с историей.
- Брехня это всё, не могут коты так рваться к суррогатам.
Но я сказал:
- Не всё. Я видел, как ты носишься по крышам горным козлом.
- Во-первых, давай без оскорблений. Я не козел, - уточнил Карлуша. – Во-вторых, я прыгал не ради твоих сухарей. В-третьих, сама реклама безграмотная, потому что не могут кошки вести себя, как собаки, и если дерутся, то из-за самки, а не из-за жрачки.
- Ладно, убедил, - согласился я, и Карлуша тут же возразил:
- Но вообще-то кошки – самые летучие звери из всех.
- Это как? – удивился я.
- Элементарно, Ватсон. Свободный полет, знаешь, что такое?
- Нет.
- Ни фига себе. И ты никогда не летал?
- Разве что в астрале, во сне и в фантазиях. А как ты, я прыгал в раннем детстве, когда легким был и бесстрашным.
- А я про страх не думаю. Знаю, что не сорвусь, я цепкий и ловкий. Тут ведь важно что? Равновесие. Если у тебя вестибулярный аппарат в порядке, то технику прыжков можно отработать до совершенства. А там уж и летать.
- Как летать?
- В свободном полете. Важно мягко приземлиться на лапы, но это у меня инстинктивно получается, дано от природы. И тебе, кстати, тоже.
- Да я знаю, но летать по-настоящему не могу.
- А я летал. Когда охотился, даже кораблики ловил.
- Что-то ты меня путаешь. Разве кораблики в небе плавают? Космические что ли?
- Да почему? Обыкновенные, парусники, только маленькие. Я их сачком ловил.
- Это тебе прошлым летом привиделось?
- Не привиделось, а было. В день Военно-морского флота, в последнее воскресенье июля. На Неве-то большие корабли и подводные лодки выступали на параде, а у нас на Карповке мальчишки кораблики пускали с утятами, а я их ловил.
- Сачком?
- Ну да. Не веришь?
- Сомневаюсь что-то.
- А зря, я никогда не вру. Речка Карповка небольшая и петляет. Около нее, кстати, находится Ботанический сад. Я там тоже был, мне понравилось. За женским монастырем есть заводь, где деревья низко наклоняются, некоторые ветки почти касаются воды. Кораблики застревают в мусоре, а мальчишкам к ним не подобраться, потому что глухой забор стоит. Я-то везде могу пролезть или перепрыгнуть. Вот когда кораблики причаливают в кустах, я прыгаю по-обезьяньи с дерева на дерево и успеваю схватить птенца по-орлиному. Вот такой я охотник.
- Супер. И что ты потом с этими птицами делаешь? Ешь?
- Когда как. Тут ведь главное что?
- Инстинкт.
- Азарт! Ты уж наверно разучился охотиться, а я снайпер.
- Расскажи лучше про свои полеты.
- О, это целый роман. Даже уж и не знаю, с чего начать? Начало теряется где-то в детстве. Мы тогда жили в коробке под сценой. Я же тебе говорил, что родился в театре, где Катька служит. Нас было четверо или пятеро, не помню, сколько, но я был первый, и все меня слушались без разговоров. Ты, кстати, каким по счету родился?
- Алена говорит, вторым, но у меня нет потребности верховодить. Меня все и так слушаются. Ну ты про полеты давай, не отвлекайся.
- Вот я и говорю, как бывало, мы из коробки вылезем и давай ползать повсюду и с высоты падали. И не падали, когда научились прыгать и летать. Ой, там за кулисами столько всяких штук, больше, чем в тренажерном зале.
- Где? Ты был в тренажерном зале?
- Был, а ты думаешь, я совсем тупой и темный? Меня Катька носила с собой в фитнес-клуб два раза, на большее ее не хватило. Но в театре мы лазали везде, как стая обезьян. Здорово было, жаль, недолго, выперли нас оттуда, что мы слишком сильно к себе внимание привлекали, и зрители хлопали нам больше, чем артистам.
- Ну про полеты-то!
- Ой, ты торопыга. Однажды я, не знаю, из-за чего, взобрался на занавес. Это типа шторы, только большой. Забрался легко, а спускаться страшно, сам знаешь. И никого нет, чтобы снял, да и не достать даже со стремянки, на лестницу надо вставать. Я пищал-пищал, лапы уже ослабли, и я сорвался, но когда летел, придумал, как надо падать. Нормально упал, не ушибся. И опять полез, чтобы повторить полет уже сознательно и кайф словить. Так вверх-вниз по занавесу и шастал, пока меня не шуганули. Но ощущение полета запомнил на всю жизнь и люблю повторять просто ради удовольствия.
- Я тобой восхищаюсь, Карлссон.
- Лучше Карлушей зови, мне так больше нравится.
- Хорошо. А дальше?
- Что дальше?
- Историю.
- Завтра. Сегодня пора мне размяться. Что-то я осовел у тебя. Как ты живешь в этом постоянном раю? Совсем ведь мышцы дряблыми будут.
- Другого не знаю, и я уже привык.
- А мне непривычно так долго валяться. Пойду я, а завтра жди в гости с историей.
Карлуша – большой выдумщик. Вроде бы и не привирает, но верится с трудом. Ну хотя бы про такое прошлое, когда его на свете не было и не может он никак это помнить. Или про ангелов. Я тоже умею сочинять, но его рассказы порою так убедительны, что я и сам начинаю видеть невозможное. Пока расскажу правду.
Всем известно, что коты – большие аккуратисты, даже если они очень голодны, все равно не будут набрасываться на еду по-собачьи и заглатывать пищу, как удав. Наш Карлуша тоже такой, хоть и не гурман, но ест красиво, медленно, со вкусом, голову то так, то эдак поворачивает, будто танцует какой-нибудь менуэт, а потом долго облизывается и тщательно моется. Я иногда просто любуюсь им, сижу и смотрю, как он элегантно разделывается с жестким куском. Я бы его вообще есть не стал, а ему выбирать не приходится, ешь что дают. При этом Карлуша все равно трапезничает интеллигентно. Да-да, хоть он и непородистый кот, есть в нем что-то от высшего общества. Взять, допустим, такой эпизод.
Когда Карлуша приходит, мы его сперва кормим, потом угощаем. Мои «вкусняшки»-витаминки он считает баловством и ни разу не попробовал, видимо, боится отравы, но не признается. Зато яйца, особенно сырые, обожает и все блюда из курицы и говядины. К свинине и рыбе относится с уважением, но без восторга, так уж привык. Молочные продукты очень любит, молоко, сметану (ну, это классика), йогурты, мороженое. Так вот, пришел Карлуша к нам в гости, когда Бабаня охала-ахала, что забыла положить мороженое в морозилку и оно растаяло. Никто из нас это месиво есть не стал, а Карлуша аж весь задрожал от желания и чуть не лопнул от бывшего пломбирного брикета. Но как он ел! Это же просто настоящий бонтон, настолько элегантно у него получалось, даже усы не запачкал молоком. И мордаха такая довольная была у него, ну, чисто английский лорд или французский дегустатор какой-нибудь с бабочкой на шее.
Мы втроем с Аленой и Бабаней сидели вокруг и оторваться не могли от этого зрелища, до чего удивительно Карлуша смаковал эту бурду, не лакал, а слизывал и посматривал на нас, мол, не желаете ли разделить со мной трапезу? «Спасибо, мессир, нам это не по губам», - как будто бы отвечали мы, а он в благодарность после своей тщательной чистки рассказал нам свою новую фантастическую историю.
«Однажды дело было летом, я попал в райский сад. Райский сад – это где всего много и красиво, а машин вонючих нет и людишек нет, только растения, цветы, птицы, звери, козявки разные, жучки-бабочки, но все помаленьку-потихоньку занимаются своими делами и мирно живут. Даже я не заметил, чтобы охотились, а будто еда сама им в рот падала. Попал я туда, сам не знаю, как, но мне понравилось. Отъелся я и стал похож на золотой шар. От такой благодати разленился и стал похож на толстого голубя. И вдруг мне это надоело. Скучно, никаких событий, никаких приключений, и я вернулся в город. А тут грязища, снег с водой, бензином воняет, происшествий выше крыши, ДТП с жертвами, пожары, грабежи, Содом и Гоморра, короче, как Катька говорит, а все-таки это мой дом, моя родина. И хоть не райский сад, а все же люблю я это место больше всего на свете, но и путешествовать люблю. А в том райском саду я научился есть со смаком под названием Бонтон, как Катька сказала. Это значит по-французски - хорошие манеры и изысканность в обращении».
Я ему поверил еще до того, как Катька-Катрин, которая пришла к нам за ним и рассказала истинную эту историю. Прошлым летом Карлуша попал под машину, лихо заезжавшую во двор. Катька принесла его трупик домой и плакала весь вечер, а утром он очухался и выпил ее какао. Значит, всю ночь был в состоянии клинической смерти и привиделся ему райский сад. А может, и правда он там был? Бывают же чудеса.
Всем известно, что коты – большие аккуратисты, даже если они очень голодны, все равно не будут набрасываться на еду по-собачьи и заглатывать пищу, как удав. Наш Карлуша тоже такой, хоть и не гурман, но ест красиво, медленно, со вкусом, голову то так, то эдак поворачивает, будто танцует какой-нибудь менуэт, а потом долго облизывается и тщательно моется. Я иногда просто любуюсь им, сижу и смотрю, как он элегантно разделывается с жестким куском. Я бы его вообще есть не стал, а ему выбирать не приходится, ешь что дают. При этом Карлуша все равно трапезничает интеллигентно. Да-да, хоть он и непородистый кот, есть в нем что-то от высшего общества. Взять, допустим, такой эпизод.
Когда Карлуша приходит, мы его сперва кормим, потом угощаем. Мои «вкусняшки»-витаминки он считает баловством и ни разу не попробовал, видимо, боится отравы, но не признается. Зато яйца, особенно сырые, обожает и все блюда из курицы и говядины. К свинине и рыбе относится с уважением, но без восторга, так уж привык. Молочные продукты очень любит, молоко, сметану (ну, это классика), йогурты, мороженое. Так вот, пришел Карлуша к нам в гости, когда Бабаня охала-ахала, что забыла положить мороженое в морозилку и оно растаяло. Никто из нас это месиво есть не стал, а Карлуша аж весь задрожал от желания и чуть не лопнул от бывшего пломбирного брикета. Но как он ел! Это же просто настоящий бонтон, настолько элегантно у него получалось, даже усы не запачкал молоком. И мордаха такая довольная была у него, ну, чисто английский лорд или французский дегустатор какой-нибудь с бабочкой на шее.
Мы втроем с Аленой и Бабаней сидели вокруг и оторваться не могли от этого зрелища, до чего удивительно Карлуша смаковал эту бурду, не лакал, а слизывал и посматривал на нас, мол, не желаете ли разделить со мной трапезу? «Спасибо, мессир, нам это не по губам», - как будто бы отвечали мы, а он в благодарность после своей тщательной чистки рассказал нам свою новую фантастическую историю.
«Однажды дело было летом, я попал в райский сад. Райский сад – это где всего много и красиво, а машин вонючих нет и людишек нет, только растения, цветы, птицы, звери, козявки разные, жучки-бабочки, но все помаленьку-потихоньку занимаются своими делами и мирно живут. Даже я не заметил, чтобы охотились, а будто еда сама им в рот падала. Попал я туда, сам не знаю, как, но мне понравилось. Отъелся я и стал похож на золотой шар. От такой благодати разленился и стал похож на толстого голубя. И вдруг мне это надоело. Скучно, никаких событий, никаких приключений, и я вернулся в город. А тут грязища, снег с водой, бензином воняет, происшествий выше крыши, ДТП с жертвами, пожары, грабежи, Содом и Гоморра, короче, как Катька говорит, а все-таки это мой дом, моя родина. И хоть не райский сад, а все же люблю я это место больше всего на свете, но и путешествовать люблю. А в том райском саду я научился есть со смаком под названием Бонтон, как Катька сказала. Это значит по-французски - хорошие манеры и изысканность в обращении».
Я ему поверил еще до того, как Катька-Катрин, которая пришла к нам за ним и рассказала истинную эту историю. Прошлым летом Карлуша попал под машину, лихо заезжавшую во двор. Катька принесла его трупик домой и плакала весь вечер, а утром он очухался и выпил ее какао. Значит, всю ночь был в состоянии клинической смерти и привиделся ему райский сад. А может, и правда он там был? Бывают же чудеса.
Карлуша, конечно, необразован, но нельзя сказать, что неотесан, как, например, наш человекообразный сосед. Откуда ему набраться знаний, если у него даже приличного общества нет? Он не тупой, отнюдь, да и кое-что все-таки знает, поднахватался, поучился от других вприглядку. Память хорошая, сообразительный, реакция отличная, даже умственные таланты есть, не только акробатический и охотничий. Кому сказать, не поверит, что наш Карлуша поет, как бард, на свои собственные стихи, вернее, тексты, сам себе аккомпанируя. Раньше такие умельцы назывались менестрелями, бродячими певцами и музыкантами. Карлуша очень музыкален, но бродит поблизости, не заступая за границы своего микрорайона, боится не котов-соперников, а злых людей и машин. Зато на своем участке такие концерты закатывает, заслушаешься. Но его время не в марте, когда бесятся от полового возбуждения обыкновенные коты, а в июне, когда в Петербурге наступают белые ночи и у него день рожденья. Вот уж он распевается, с интонациями и руладами, как истинный вокалист. Аккомпанирует себе тоже по-рокерски, лапами и когтями ритм отбивает, как ударник или перкуссионист, специалист по шумовым эффектам. Или даже на проводах, или веревках натянутых, как на контрабасе бацает, и тащится сам от этих звуков. Никто из котов так не делает, никто его этому не учил, он сам придумал и отрепетировал свои номера так мастерски, что все местные кошки в его поклонницах ходят. Удивительно, что бабки тоже, у которых вечная бессонница, неврастения и психоз, не злятся на него. Просто такой талантливый кот.
На женский пол он всегда производит нужное впечатление. С мужским не всегда удачно получается, хотя встречаются романтические мужчины, которые любят котов и за Карлушей наблюдают с симпатией. Правда, всегда надо держать ухо востро, а то могут случиться казусы. Был у него один знакомец, поэт или компьютерщик, говорил, что имеет тонкую душевную организацию, и при этом чуть не заморил Карлушу. В одну из долгих катькиных отлучек одинокий Карлуша забрел на огонек к этому полуночнику. Тот его приманил куриной ножкой и запер в комнате. Июнь стоял жаркий, а в комнате при закрытых накрепко двери и окне – духота жуткая, Карлуша чуть с ума не сошел от перегрева и навел своему похитителю поэтический беспорядок, после чего поэт его прогнал с руганью. Вот интересно, люди, которые домогаются детей, якобы любя их, называются педофилы, а как называются насильники котов? Этот юноша кудрявый, вернее, с конским хвостом и цепкими пальцами, конечно, не принуждал Карлушу к сексу, но записывал на магнитофон его песни, заставляя мяукать от боли, снимал на кинокамеру, пугая, чтобы получались прикольные клипы, фотографировал и придумывал пошлые подписи, будто Карлуша мог такие гадости сказать. Держал его взаперти три дня, вернее, трое суток и давал кошачьи сухари, которые голодный кот не ел и бросался на стены в ужасе и отчаянии. Это он мне потом рассказал, после освобождения. И лексикон у него тогда был просто площадный, сплошная брань и сальные анекдоты. Через неделю успокоился и снова стал петь свои песенки нормальным языком, вернее, горлом, и голос при этом был печальный, как у бедного поэта, узнавшего, почем фунт лиха, то есть когда столкнулся нос к носу с трудностями жизни и превратностями судьбы. На белые ночи здорово ложилось, прямо по Достоевскому.
На женский пол он всегда производит нужное впечатление. С мужским не всегда удачно получается, хотя встречаются романтические мужчины, которые любят котов и за Карлушей наблюдают с симпатией. Правда, всегда надо держать ухо востро, а то могут случиться казусы. Был у него один знакомец, поэт или компьютерщик, говорил, что имеет тонкую душевную организацию, и при этом чуть не заморил Карлушу. В одну из долгих катькиных отлучек одинокий Карлуша забрел на огонек к этому полуночнику. Тот его приманил куриной ножкой и запер в комнате. Июнь стоял жаркий, а в комнате при закрытых накрепко двери и окне – духота жуткая, Карлуша чуть с ума не сошел от перегрева и навел своему похитителю поэтический беспорядок, после чего поэт его прогнал с руганью. Вот интересно, люди, которые домогаются детей, якобы любя их, называются педофилы, а как называются насильники котов? Этот юноша кудрявый, вернее, с конским хвостом и цепкими пальцами, конечно, не принуждал Карлушу к сексу, но записывал на магнитофон его песни, заставляя мяукать от боли, снимал на кинокамеру, пугая, чтобы получались прикольные клипы, фотографировал и придумывал пошлые подписи, будто Карлуша мог такие гадости сказать. Держал его взаперти три дня, вернее, трое суток и давал кошачьи сухари, которые голодный кот не ел и бросался на стены в ужасе и отчаянии. Это он мне потом рассказал, после освобождения. И лексикон у него тогда был просто площадный, сплошная брань и сальные анекдоты. Через неделю успокоился и снова стал петь свои песенки нормальным языком, вернее, горлом, и голос при этом был печальный, как у бедного поэта, узнавшего, почем фунт лиха, то есть когда столкнулся нос к носу с трудностями жизни и превратностями судьбы. На белые ночи здорово ложилось, прямо по Достоевскому.
С полным основанием можно его назвать Карлссон, который гуляет по крыше. Сейчас объясню, почему.
Его хозяйка... Эта фифа заслуживает пары слов и даже целого абзаца за то, что все-таки проявила милосердие. Она служит костюмершей на театре, обожает французскую актрису Катрин Денёв и подражает ей внешне, по крайней мере, носит распущенные светлые волосы, не убирая в прическу, и выглядит сзади, ну, прямо «Шербурские зонтики». Карлуша зовет ее Катькой, а она зовет себя Картин. В этом нет профессиональной необходимости, просто так ей кажется более импозантно, респект-гламур.
Ей пришлось взять Карлушу в результате ЧП. В тот день шел спектакль «Малыш и Карлссон», который выводок театральной кошки-крысоловки чуть не сорвал, когда в полном составе вылез на сцену. Ажиотаж и фурор был полный, а режиссер кричал, требуя, чтобы сию минуту всех котят убрали вон из театра. Так Карлуша стал Карлссоном у Катьки. Она сжалилась над прелестным резвым котиком, который вывел свой отряд на сцену и сорвал больше аплодисментов, чем профессиональные артисты. Катька – не то, что моя Алена. Бывает, она пропадает на несколько дней, якобы, на гастроли уезжает или на гулянки и оставляет кота без еды, а то и вовсе на улице. Случается, Карлуша возвращается с ночных дозоров, а дверь закрыта, в форточку на пятом этаже не запрыгнешь, да и окна закупорены, а соседи, изверги, говорят, что у них от кота аллергия, не пускают его в квартиру, пинают ногами и гонят шваброй. Карлуша, однако, не унывает. А что ему остается? Жить-то хочется. Катька все-таки иногда кормит, а когда ее не бывает дома, подкармливает девочка с третьего этажа, которая отдает ему остатки еды от своей кошки. На таких подачках Карлуша долго бы не протянул, если б сам не кормился. Его рацион – птицы, голуби, воробьи и прочая мелочь. Он их ловит виртуозно, поэтому не боится высоты.
Во второй раз я его увидел уже летом, когда сидел на своем балкончике в цветочных зарослях и смотрел сквозь решетку на улицу, но не вниз, а вверх. Опять меня поразил этот акробат, он ловко и смело шел по краю крыши и при этом смотрел в мою сторону, а не вниз с высоты седьмого этажа. Сел напротив и замер. Перепрыгнуть через улицу он не мог, но что-то его так пригвоздило к месту, что мы полчаса переглядывались, а на следующий день познакомились.
Еще одно отступление. Весной у нас под крышей какие-то птички свили гнездо и вывели птенцов, один из которых из любопытства застрял в дымоходе и пищал оттуда целые сутки, а птицы бились в стекло кухонного окна. В конце концов Алена раскурочила дымоход, вытащила птенца и выпустила на волю. Он сам полетел и гнездо ему больше не понадобилось, семья воссоединилась и радостно свистела у нас под окном до вечера. Для них это был праздник, только для Бабани - стресс, у нее даже давление подскочило.
Оно у нее подскочило опять, когда из этой дыры стали доноситься душераздирающие вопли застрявшего кота. Это был Карлуша. Он вычислил, как подобраться к птицам, которые толкались возле старого гнезда, и попал в ловушку. Здоровый кот – не маленький птенец, даже по размеру они сильно различаются, и достать нежной ручкой из дымохода такого зверя нельзя. Алена позвала соседа-альпиниста и два часа они возились на крыше, доставая кота. Спасенный Карлуша даже не сопротивлялся и позволил внести себя в чужую квартиру, накормить, почистить и уложить спать. По понятным причинам нас расселили по разным комнатам, но мы успели познакомиться и побеседовать по-своему, молча, знаками, запахами и т.п. Он мне кое-что рассказал про себя и стал приходить чаще. Всякий раз, когда он требовательно мяукает у нашей двери, какой-нибудь жалостливый жилец звонит в квартиру, и мы впускаем кота, вернее, Алена или Бабаня впускают, а я встречаю в коридоре и смотрю со стороны как бы.
Всякий раз первым делом его кормят и гладят, а он докладывает мне, где кайфовал вчера или сегодня ночью. Я понял из всех его россказней, что живется ему очень даже неплохо. Он гуляет, где хочет, балдеет, когда хочет, ловит кайф, как птиц, сколько хочет, постоянно и легко. И при этом еще представляется, как на сцене перед зрителями. Прямо-таки настоящий кайфователь питерский, вернее, петербургский с артистической жилкой, родился-то за кулисами и детство провел в театре, насмотрелся всяких спектаклей, актеров и богемной братии.
Но наш научный дух его сильно привлекает, и ходит он к нам отнюдь не только ради угощения, но больше, по-моему, ради моих умных рассказов и называет меня Ведуном, потомственным котом ученым и профессорским внучком. Лестно, конечно, но мне тоже с ним интересно. У нас много общего, и все-таки мы разные, хотя бы тем, что я – преимущественно теоретик, а Карлуша – практик.
Его хозяйка... Эта фифа заслуживает пары слов и даже целого абзаца за то, что все-таки проявила милосердие. Она служит костюмершей на театре, обожает французскую актрису Катрин Денёв и подражает ей внешне, по крайней мере, носит распущенные светлые волосы, не убирая в прическу, и выглядит сзади, ну, прямо «Шербурские зонтики». Карлуша зовет ее Катькой, а она зовет себя Картин. В этом нет профессиональной необходимости, просто так ей кажется более импозантно, респект-гламур.
Ей пришлось взять Карлушу в результате ЧП. В тот день шел спектакль «Малыш и Карлссон», который выводок театральной кошки-крысоловки чуть не сорвал, когда в полном составе вылез на сцену. Ажиотаж и фурор был полный, а режиссер кричал, требуя, чтобы сию минуту всех котят убрали вон из театра. Так Карлуша стал Карлссоном у Катьки. Она сжалилась над прелестным резвым котиком, который вывел свой отряд на сцену и сорвал больше аплодисментов, чем профессиональные артисты. Катька – не то, что моя Алена. Бывает, она пропадает на несколько дней, якобы, на гастроли уезжает или на гулянки и оставляет кота без еды, а то и вовсе на улице. Случается, Карлуша возвращается с ночных дозоров, а дверь закрыта, в форточку на пятом этаже не запрыгнешь, да и окна закупорены, а соседи, изверги, говорят, что у них от кота аллергия, не пускают его в квартиру, пинают ногами и гонят шваброй. Карлуша, однако, не унывает. А что ему остается? Жить-то хочется. Катька все-таки иногда кормит, а когда ее не бывает дома, подкармливает девочка с третьего этажа, которая отдает ему остатки еды от своей кошки. На таких подачках Карлуша долго бы не протянул, если б сам не кормился. Его рацион – птицы, голуби, воробьи и прочая мелочь. Он их ловит виртуозно, поэтому не боится высоты.
Во второй раз я его увидел уже летом, когда сидел на своем балкончике в цветочных зарослях и смотрел сквозь решетку на улицу, но не вниз, а вверх. Опять меня поразил этот акробат, он ловко и смело шел по краю крыши и при этом смотрел в мою сторону, а не вниз с высоты седьмого этажа. Сел напротив и замер. Перепрыгнуть через улицу он не мог, но что-то его так пригвоздило к месту, что мы полчаса переглядывались, а на следующий день познакомились.
Еще одно отступление. Весной у нас под крышей какие-то птички свили гнездо и вывели птенцов, один из которых из любопытства застрял в дымоходе и пищал оттуда целые сутки, а птицы бились в стекло кухонного окна. В конце концов Алена раскурочила дымоход, вытащила птенца и выпустила на волю. Он сам полетел и гнездо ему больше не понадобилось, семья воссоединилась и радостно свистела у нас под окном до вечера. Для них это был праздник, только для Бабани - стресс, у нее даже давление подскочило.
Оно у нее подскочило опять, когда из этой дыры стали доноситься душераздирающие вопли застрявшего кота. Это был Карлуша. Он вычислил, как подобраться к птицам, которые толкались возле старого гнезда, и попал в ловушку. Здоровый кот – не маленький птенец, даже по размеру они сильно различаются, и достать нежной ручкой из дымохода такого зверя нельзя. Алена позвала соседа-альпиниста и два часа они возились на крыше, доставая кота. Спасенный Карлуша даже не сопротивлялся и позволил внести себя в чужую квартиру, накормить, почистить и уложить спать. По понятным причинам нас расселили по разным комнатам, но мы успели познакомиться и побеседовать по-своему, молча, знаками, запахами и т.п. Он мне кое-что рассказал про себя и стал приходить чаще. Всякий раз, когда он требовательно мяукает у нашей двери, какой-нибудь жалостливый жилец звонит в квартиру, и мы впускаем кота, вернее, Алена или Бабаня впускают, а я встречаю в коридоре и смотрю со стороны как бы.
Всякий раз первым делом его кормят и гладят, а он докладывает мне, где кайфовал вчера или сегодня ночью. Я понял из всех его россказней, что живется ему очень даже неплохо. Он гуляет, где хочет, балдеет, когда хочет, ловит кайф, как птиц, сколько хочет, постоянно и легко. И при этом еще представляется, как на сцене перед зрителями. Прямо-таки настоящий кайфователь питерский, вернее, петербургский с артистической жилкой, родился-то за кулисами и детство провел в театре, насмотрелся всяких спектаклей, актеров и богемной братии.
Но наш научный дух его сильно привлекает, и ходит он к нам отнюдь не только ради угощения, но больше, по-моему, ради моих умных рассказов и называет меня Ведуном, потомственным котом ученым и профессорским внучком. Лестно, конечно, но мне тоже с ним интересно. У нас много общего, и все-таки мы разные, хотя бы тем, что я – преимущественно теоретик, а Карлуша – практик.
В первый раз я его увидел и поразился. Он важно вышагивал в собачьей попонке и на поводке, который держала простоволосая тетенька в туфлях на каблуках. И это зимой в холод и снег, когда хороший хозяин собаку из дома не выгонит! Они же дефилировали по улице, огибая сугробы и припаркованные на тротуар машины. Дамочка вихлялась на своих ходулях, вскидывая в разные стороны руки и волосы, а кот лавировал с акробатическим изяществом. В этих его акробатических способностях я убедился позже, но тогда меня потрясло, что такой знатный котище позволял какой-то глупой франтихе на шпильках издеваться над собой. Ведь попонка, поводок и прогулка по заснеженной улице в непогоду для кота, по-моему, нечто из ряда вон выходящее. Почему так, выяснилось позже, когда мы познакомились, но в первый раз я просто не мог забыть этой картины несколько дней.
Мой наблюдательный пост – на широком подоконнике, с которого убрали все цветы. Я не против цветов, когда они растут на воле, но в горшках или в вазах – это же просто покойники, по-моему, или умирающие, которых заставляют стоять через силу. Потому и сбрасываю все горшки на пол, чтобы освободить цветы, предлагая тем самым высадить их в грунт. Бабаня говорит, что это мания у меня такая, а у нее мания – везде расставлять цветочные горшки и разводить мошкару. Я ее пересилил, поэтому она разводит свои цветы на балкончике. Там они в земле растут, которая в ящиках, закрепленных снаружи, и мне не достать. Ладно, пусть растут, радуют глаз, всем ведь хочется жить.
Да, позвольте представиться. Я Савелий, а по-домашнему Сава. Алена, хозяйка моя и, скажем так, партнерша по жизни, хотела сначала назвать меня Хирончиком, мол, Хироша хороший. Она астролог и писала в то время свой трактат про планетоид Хирон, символизирующий умение адаптироваться в любой обстановке, ловкость, дипломатичность, посредничество, чувство юмора, любознательность, целительство. Всеми этими качествами я обладаю вполне и с младенчества, поэтому она и хотела дать мне совершенно оригинальное имя, которого нет ни у кого из котов. Но Бабаня была против и предложила назвать хотя бы именем своего внука Савелия, который меня и принес. Савик ненавидит свое имя и зовется Бобом. Когда-то он был фаном музыкальной группы «Аквариум», которой руководил Борис Гребенщиков по кличке Боб или БГ. С тех пор и стал Бобом наш Савка, а я стал Савой.
Савка-Боб живет в другом районе города и бабушку навещает редко. Она скучает и нудно жалуется ему на одиночество, что все внуки на нее времени не имеют. Вот он и принес ей котенка для развлечения. Меня как игрушку! И я ей устроил такие развлечения, что она взмолилась: заберите от меня этого бесенка! Алена, внучка ее, забрала, а я переселился из одной комнаты в другую. Вообще-то я в обе захожу, как к себе домой, но мое законное место – в широком кресле. Когда-то оно принадлежало дедушке, профессору филологии, потом перешло к Алене, а потом естественно ко мне.
У нас с Аленой (кстати, у нее тоже есть профессиональный псевдоним – Либра) отношения почти родственные, доброжелательные, мирные и теплые. Но ей никогда не пришло бы в голову водить меня на поводке по улице да еще в попонке. Дичь какая-то. Что касается Либры, то это не мера веса где-нибудь в Латинской Америке, это латинское название знака Зодиака Весы, в котором она родилась. Вот уж кто-кто, а моя Алена – настоящий дипломат, справедливый судья, миротворец, мудрая ведунья, советчица и психологиня. В общем, настоящие Весы, как классический образец, а я – ее весёнок-бесёнок, хотя родился летом 14 июня в знаке Близнецов. У нас одна стихия – Воздух, что определяет интеллектуальность, общительность, жажду знаний, информации, правда, некоторую поверхностность, непостоянство и легкомыслие, но это в прошлом. Я уже взрослый кот и детские шалости ушли вместе с непоседливостью, проказливостью, непослушанием и капризами.
Алена меня перевоспитала, вернее, окультурила мою бунтарскую натуру, но все равно я ее обожаю и это, пожалуй, единственное существо, к которому я питаю такие сильные чувства. Разных чувств у меня много, в том числе и к Карлуше, но о нем – в следующий раз.
Мой наблюдательный пост – на широком подоконнике, с которого убрали все цветы. Я не против цветов, когда они растут на воле, но в горшках или в вазах – это же просто покойники, по-моему, или умирающие, которых заставляют стоять через силу. Потому и сбрасываю все горшки на пол, чтобы освободить цветы, предлагая тем самым высадить их в грунт. Бабаня говорит, что это мания у меня такая, а у нее мания – везде расставлять цветочные горшки и разводить мошкару. Я ее пересилил, поэтому она разводит свои цветы на балкончике. Там они в земле растут, которая в ящиках, закрепленных снаружи, и мне не достать. Ладно, пусть растут, радуют глаз, всем ведь хочется жить.
Да, позвольте представиться. Я Савелий, а по-домашнему Сава. Алена, хозяйка моя и, скажем так, партнерша по жизни, хотела сначала назвать меня Хирончиком, мол, Хироша хороший. Она астролог и писала в то время свой трактат про планетоид Хирон, символизирующий умение адаптироваться в любой обстановке, ловкость, дипломатичность, посредничество, чувство юмора, любознательность, целительство. Всеми этими качествами я обладаю вполне и с младенчества, поэтому она и хотела дать мне совершенно оригинальное имя, которого нет ни у кого из котов. Но Бабаня была против и предложила назвать хотя бы именем своего внука Савелия, который меня и принес. Савик ненавидит свое имя и зовется Бобом. Когда-то он был фаном музыкальной группы «Аквариум», которой руководил Борис Гребенщиков по кличке Боб или БГ. С тех пор и стал Бобом наш Савка, а я стал Савой.
Савка-Боб живет в другом районе города и бабушку навещает редко. Она скучает и нудно жалуется ему на одиночество, что все внуки на нее времени не имеют. Вот он и принес ей котенка для развлечения. Меня как игрушку! И я ей устроил такие развлечения, что она взмолилась: заберите от меня этого бесенка! Алена, внучка ее, забрала, а я переселился из одной комнаты в другую. Вообще-то я в обе захожу, как к себе домой, но мое законное место – в широком кресле. Когда-то оно принадлежало дедушке, профессору филологии, потом перешло к Алене, а потом естественно ко мне.
У нас с Аленой (кстати, у нее тоже есть профессиональный псевдоним – Либра) отношения почти родственные, доброжелательные, мирные и теплые. Но ей никогда не пришло бы в голову водить меня на поводке по улице да еще в попонке. Дичь какая-то. Что касается Либры, то это не мера веса где-нибудь в Латинской Америке, это латинское название знака Зодиака Весы, в котором она родилась. Вот уж кто-кто, а моя Алена – настоящий дипломат, справедливый судья, миротворец, мудрая ведунья, советчица и психологиня. В общем, настоящие Весы, как классический образец, а я – ее весёнок-бесёнок, хотя родился летом 14 июня в знаке Близнецов. У нас одна стихия – Воздух, что определяет интеллектуальность, общительность, жажду знаний, информации, правда, некоторую поверхностность, непостоянство и легкомыслие, но это в прошлом. Я уже взрослый кот и детские шалости ушли вместе с непоседливостью, проказливостью, непослушанием и капризами.
Алена меня перевоспитала, вернее, окультурила мою бунтарскую натуру, но все равно я ее обожаю и это, пожалуй, единственное существо, к которому я питаю такие сильные чувства. Разных чувств у меня много, в том числе и к Карлуше, но о нем – в следующий раз.
Издательство Нестор-История, 2012.
Книга состоит из четырех повестей: Петербургские котомысли. Спутники жизни. Записки ветеринара. Городские бродяги.
Книга состоит из четырех повестей: Петербургские котомысли. Спутники жизни. Записки ветеринара. Городские бродяги.
Как говорится, давненько не брал я в руки шашек. И я отодвинула свой Дневник в дальний угол. Писала тем временем рассказы, повести и даже одну книжку опубликовала. Вторая лежит в издательстве на редактуре, в мае-июне выйдет в свет, поэтому надо подготовить почву, вернее, место для комментариев и впечатлений читателей, ибо "Киношные этюды" я намерена не только пустить в продажу, но и экранизировать. Планы реальные, только надо все продумать, как реализовать этот проект.
Итак, вот начало. А получится вроде как с конца, потому что когда я закончу выкладывать текст своей книжки, для читателя это будет начало и придется возвращаться в 25 марта 2014 года. Тем не менее - вперед.
Итак, вот начало. А получится вроде как с конца, потому что когда я закончу выкладывать текст своей книжки, для читателя это будет начало и придется возвращаться в 25 марта 2014 года. Тем не менее - вперед.
суббота, 05 января 2013
В свои пятьдесят я выглядела девочкой. Это весьма нервировало моих коллег, затеявших интригу, которая заставила меня уволиться с последней работы. Потом были трудные годы безработицы, нужды, травм – сломала левую ногу, правую руку, ключицу, были тяжелые эксцессы с соседями, суды и конфликты. Мои проблемы - от неприятия рабства и подобострастия. Даже прокурор срывалась, кричала и пугала карательными санкциями за неуважение к суду: «Вы не имеете права задавать нам вопросы, отвечайте только, о чем вас спрашивают. Ваши выводы нам не нужны». А как я могу уважать несправедливый и продажный суд? Однако в итоге я победила и выиграла все суды, но не разбогатела и спокойствие не обрела. Соседи завидовали, вели себя по-свински, пили запоями и в безобразном состоянии пакостили мне, но я всегда держалась на высоте, не уподобляясь этим ничтожествам. Их бесила моя позиция морального превосходства и неподчинения, как и родителей, мужа, школьных учителей, начальников, конкурентов, судей. Я сражалась, как Дон-Кихот, один в поле воин, без помощи и поддержки, но выстояла, не сломалась, не превратилась в пресмыкающееся существо. Мои враги подлизываются теперь, заискивая, ища дружбы и покровительства. Конечно, рассчитывая только на себя, трудно удовлетворять свои желания. Мне же всегда приходилось заботиться еще о ком-то, помогать более бедным, больным и несчастным. А с олигархами почему-то нет ничего общего и покровительствовать мне им не резон.
Свободолюбивая, свободная личность (насколько это возможно в нашем своеобразном государстве) и фактически бесправная, живу, дорабатывая свой срок на Земле. Жить мне еще лет двадцать, а потом домой, на небеса, со спокойной совестью и чувством честно исполненного долга. Любопытно, но почему-то, как минимум, раз в год мне хочется умереть и бросить эту бодягу под названием бренное существование. Но нет, нельзя! Надо тянуть лямку до конца, пока не отзовут, иначе придется возвращаться для доработки в худших условиях. Терпи и радуйся, что хоть так, другим еще меньше везет. Ах, не надо о грустном. Я реалистка с оптимистическим уклоном, во всяком случае мне это необходимо профессионально и для самосохранения. Мы посланы сюда не для счастья, а для работы. Только за хорошую работу полагается награда. Случайная удача, незаслуженная находка, как богатство у преступников – это приманка и провокация, чем глубже они погружаются в пучину криминала, тем тяжелее расплата. А я работаю с детства до смерти, если не как робот, то как перпетуум-мобиле, пока в этой машинке что-нибудь не сломается. Тружусь без остановки, ожидая награду где-то в будущем и выискивая крохи удовольствий в кратких передышках.
Моя знакомая восклицает: «Как это ты можешь с улыбочкой говорить такие страшные вещи, будто не по себя, да и про себя тоже?» Я всегда констатирую факты и ничего в этом страшного нет, все нормально. Людям хочется обманываться, и они сами обманывают с удовольствием, а мне это противно, солгать могу только ради важной цели или из благородства и сострадания, но не для выгоды. Правду, по-моему, надо давать маленькими порциями в виде пилюли, чтоб не слишком горько было глотать. Совсем уж засахаривать вредно, поэтому просто улыбаюсь и говорю без пафоса и лирики. Лучше, конечно, говорить о хорошем, но даже в Прекрасном есть темные пятна, в любимом искусстве, в любимом деле, в любимом человеке есть плохое, зависть, жадность, разные недостатки. Как об этом умолчать? Надо, чтобы плохого было меньше, а значит, необходимо указать на это и постараться исправить. Вот и говорю терапевтически аптечными дозами, чтобы не обидеть, не поранить, не отвратить.
Даже предпочитая одиночество, невозможно обходиться без людей, а с людьми надо ладить, в идеале жить мирно и дружно, любить их, как самого себя, и прощать, как в Библии сказано. Трудно так жить, но стараюсь делать и говорить так, чтоб не ссориться. Не всегда получается, негодяев хвалить не могу, даже если они считаются моими родственниками и начальниками. Подруга моя Аня говорит: «Будь терпимее, твоей правдивости запоздалый юношеский максимализм покоя не дает. Ну спой ты начальнице дифирамбы прилюдно, меньше доставать будет». А мой максимализм без возраста, он постоянный, поэтому когда говорить не могу, помалкиваю, не желая кривить душой, даже ради своего благополучия.
Кстати, о юношестве. По каббале чисел дата моего рождения соответствует утру, пробуждению, молодости. И действительно я родилась в восемь часов утра на рассвете с солнечной улыбкой и приветом, поэтому и получилась Вета с приветом, вечно молодая, убежденная в своей правоте, любознательная, подвижная, активная, быстрая, эдакая Артемида с задатками Афродиты (или Диано-Венера по-римски). Даже если лицо стареет и фигура оплывает, остаюсь молодой. Так и буду функционировать, пока не упаду бездыханная, а потом – свобода окончательная, легкая моя душа улетит ввысь, оставив громоздкое тело здесь. Оно, как изношенная одежда, не будет мне нужно. Да и вообще я живу в нем принудительно, как в неудобной робе или в том колючем платье, которое мне не нравилось в детстве, но выбирать не приходится. Допустимы косметические коррективы, но не более, поэтому лучше на этом не заострять внимание. Внимание я заостряю не на форме, а на динамике, на своих делах и мыслях. Мне надо еще много успеть, издать книги, сделать многосерийный фильм, открыть приют для кошек, смастерить много подарков и сказать много волшебных слов. Мои планы и проекты – это всегда настоящая работа, не потом, а сейчас, уже, к свершениям надо готовиться тщательно, терпеливо, упорно. Энергия молодости помогает мне двигаться дальше и не отчаиваться в неудачах. Я не задумываюсь о смысле жизни. Он известен давно мне памятью крови, и тружусь не покладая рук для людей и наверно для себя. Но, боже, как я люблю лениться! Ничего не делать, не думать, просто лежать расслабленно, отдавшись воле ветра, как лодка на волнах. Что мне пошлет мой Всезнайка или кто-нибудь из Иерархии, время покажет, а пока так приятно просто раствориться в воздухе и летать душой в нирване. Мечта и реальность сейчас, сию минуту. Дальше видно будет.
Санкт-Петербург, 1 октября 2012, понедельник (написано за один день)
Свободолюбивая, свободная личность (насколько это возможно в нашем своеобразном государстве) и фактически бесправная, живу, дорабатывая свой срок на Земле. Жить мне еще лет двадцать, а потом домой, на небеса, со спокойной совестью и чувством честно исполненного долга. Любопытно, но почему-то, как минимум, раз в год мне хочется умереть и бросить эту бодягу под названием бренное существование. Но нет, нельзя! Надо тянуть лямку до конца, пока не отзовут, иначе придется возвращаться для доработки в худших условиях. Терпи и радуйся, что хоть так, другим еще меньше везет. Ах, не надо о грустном. Я реалистка с оптимистическим уклоном, во всяком случае мне это необходимо профессионально и для самосохранения. Мы посланы сюда не для счастья, а для работы. Только за хорошую работу полагается награда. Случайная удача, незаслуженная находка, как богатство у преступников – это приманка и провокация, чем глубже они погружаются в пучину криминала, тем тяжелее расплата. А я работаю с детства до смерти, если не как робот, то как перпетуум-мобиле, пока в этой машинке что-нибудь не сломается. Тружусь без остановки, ожидая награду где-то в будущем и выискивая крохи удовольствий в кратких передышках.
Моя знакомая восклицает: «Как это ты можешь с улыбочкой говорить такие страшные вещи, будто не по себя, да и про себя тоже?» Я всегда констатирую факты и ничего в этом страшного нет, все нормально. Людям хочется обманываться, и они сами обманывают с удовольствием, а мне это противно, солгать могу только ради важной цели или из благородства и сострадания, но не для выгоды. Правду, по-моему, надо давать маленькими порциями в виде пилюли, чтоб не слишком горько было глотать. Совсем уж засахаривать вредно, поэтому просто улыбаюсь и говорю без пафоса и лирики. Лучше, конечно, говорить о хорошем, но даже в Прекрасном есть темные пятна, в любимом искусстве, в любимом деле, в любимом человеке есть плохое, зависть, жадность, разные недостатки. Как об этом умолчать? Надо, чтобы плохого было меньше, а значит, необходимо указать на это и постараться исправить. Вот и говорю терапевтически аптечными дозами, чтобы не обидеть, не поранить, не отвратить.
Даже предпочитая одиночество, невозможно обходиться без людей, а с людьми надо ладить, в идеале жить мирно и дружно, любить их, как самого себя, и прощать, как в Библии сказано. Трудно так жить, но стараюсь делать и говорить так, чтоб не ссориться. Не всегда получается, негодяев хвалить не могу, даже если они считаются моими родственниками и начальниками. Подруга моя Аня говорит: «Будь терпимее, твоей правдивости запоздалый юношеский максимализм покоя не дает. Ну спой ты начальнице дифирамбы прилюдно, меньше доставать будет». А мой максимализм без возраста, он постоянный, поэтому когда говорить не могу, помалкиваю, не желая кривить душой, даже ради своего благополучия.
Кстати, о юношестве. По каббале чисел дата моего рождения соответствует утру, пробуждению, молодости. И действительно я родилась в восемь часов утра на рассвете с солнечной улыбкой и приветом, поэтому и получилась Вета с приветом, вечно молодая, убежденная в своей правоте, любознательная, подвижная, активная, быстрая, эдакая Артемида с задатками Афродиты (или Диано-Венера по-римски). Даже если лицо стареет и фигура оплывает, остаюсь молодой. Так и буду функционировать, пока не упаду бездыханная, а потом – свобода окончательная, легкая моя душа улетит ввысь, оставив громоздкое тело здесь. Оно, как изношенная одежда, не будет мне нужно. Да и вообще я живу в нем принудительно, как в неудобной робе или в том колючем платье, которое мне не нравилось в детстве, но выбирать не приходится. Допустимы косметические коррективы, но не более, поэтому лучше на этом не заострять внимание. Внимание я заостряю не на форме, а на динамике, на своих делах и мыслях. Мне надо еще много успеть, издать книги, сделать многосерийный фильм, открыть приют для кошек, смастерить много подарков и сказать много волшебных слов. Мои планы и проекты – это всегда настоящая работа, не потом, а сейчас, уже, к свершениям надо готовиться тщательно, терпеливо, упорно. Энергия молодости помогает мне двигаться дальше и не отчаиваться в неудачах. Я не задумываюсь о смысле жизни. Он известен давно мне памятью крови, и тружусь не покладая рук для людей и наверно для себя. Но, боже, как я люблю лениться! Ничего не делать, не думать, просто лежать расслабленно, отдавшись воле ветра, как лодка на волнах. Что мне пошлет мой Всезнайка или кто-нибудь из Иерархии, время покажет, а пока так приятно просто раствориться в воздухе и летать душой в нирване. Мечта и реальность сейчас, сию минуту. Дальше видно будет.
Санкт-Петербург, 1 октября 2012, понедельник (написано за один день)
Этот этап жизни, можно сказать, самый смак. Ты уже - независимая, состоявшаяся личность, которая достигла определенных результатов и успехов в профессии, приобрела некоторую собственность, накопления, коллекции. Ты спокойна, уравновешена, серьезна, в самом соку. Большинство в этом месте застывает, останавливается в развитии, желая затормозить время (пусть подольше останется статус-кво, так, как есть), замирает и стремительно стареет. Все уже есть вроде бы и лучшего ожидать нечего, тут и вылезают все болячки, стариковские заботы, проблемы, скука скрипучая. Какое творчество, о чем вы говорите? Какая любовь? О внуках думать надо, о душе...
А я воспринимаю зрелость, как лето. Все благоухает, плодоносит, поет, летает, ликует. И я вместе с природой почти ликую, по крайней мере, больше смеюсь, чем грущу. Я уже ни в чем не сомневаюсь и не сожалею, знаю, чего хочу и что делать. Меня не волнует, кто виноват и где искать правду. Я все это знаю и могу поделиться знаниями, если спросят. Политика, общественная жизнь, шоу-бизнес меня не интересуют. По-прежнему и еще сильнее я люблю музыку, искусство, талантливых людей, новые явления, свежачок. Удивляюсь этому, влюбляюсь вновь и пишу свои вариации, мастерю сувениры интересным людям, и они мне говорят взволнованно: «Вы прямо читаете мои мысли. С вами так легко и хорошо, просто уходить не хочется. Спасибо за исчерпывающую информацию, за увлекательную беседу, за оригинальный подарок. Приятно было познакомиться. Судьба меня к вам привела» (в автошколу, а вернее, по адресу филиала, где сижу я).
Ну и славно, и замечательно. Я ни о чем не жалею, ни о не состоявшемся семейном счастье, ни о внешней красоте, ни о насиженных рабочих местах, в которых могла бы сделать карьеру начальницы. В своей зрелости я плаваю сейчас, как дельфин в море, совершая разные кульбиты и нырки. Впрочем, сейчас уже с осторожностью посвящаю людей в их будущее и даю прогнозы лишь с учетом умственного развития, психического состояния и веры. Им не надо знать больше необходимого минимума. Чуть больше знания пугает обывателей, выбивает из колеи, потому что они не хотят или не могут ничего с собой делать: «Если надо для перемен себя менять, от чего-то отказываться, то я, пожалуй, и так обойдусь, ведь ломать привычки тяжело, утомительно, сила воли нужна».
У каждого своя зрелость. Как чисты и безгрешны теперь встречи с единомышленниками, не надо опасаться двусмысленностей, обмана, семейных проблем. Теперь и твой партнер без вопросов признает, что ты ему не более, чем друг и сестра, никаких интриг и лжи нет. Зачем они, если ты ни с кем не соперничаешь и никого не собираешься побеждать? Я это сознаю, он это сознает, все участники нашего сообщества это сознают, и очень хорошо. Такова зрелость.
В таком состоянии равновесия и душевной гармонии за два года я сделала столько, сколько за предыдущие двадцать лет, потому что это мастерство, многие вещи руки сами помнят и делают автоматически. Не надо тратить силы, время и нервы на лишние эмоции, чьи-то слова и проделки. Я просто их не замечаю, иду мимо и к сердцу не беру. Я не стала равнодушной и злой, просто не вижу смысла размениваться на пустяки. Живу, не завидуя, что другие богаче, довольствуюсь малым, даю больше, чем получаю, так душе спокойнее, хотя по большому счету назвать себя счастливой не могу. Для меня счастье – это экстаз, восторг, полное удовлетворение и взаимные чувства. Чего нет, о том незачем горевать.
Мое блаженство не здесь. Затерто слово «медитация», поэтому без дополнительных слов я отвлекаюсь от всех дел и мыслей, выбрасываю из головы все и ловлю звуки. Они звучат во мне (каким-то средним, внутренним ухом я их слышу), преобразуются в предметы и лица. Как из глины, которая недавно была грязью, получаются скульптуры, горшки и плошки, так музыка внутри меня превращается в нечто осязаемое. Это чудесный процесс. Я не исследую его технологию. Меня не интересует механизм действия, меня интересует его содержание. можно часами находиться в прострации, а потом вскочить и писать-писать-писать до мозолей на пальцах. Остановиться, чтобы поставить точку, и сдерживать себя, чтобы не зачеркнуть и переиначить, а на следующий день набирать компьютерный текст, удивляясь, что это я написала.
Раньше у меня такое бывало эпизодически, после чего я казалась себе опустошенной и усталой, как будто выплеснулась и всё. Теперь иначе, теперь только спина устает сидеть несколько часов кряду, не вставая, но энергии остается много. Даже ночью идеи прут и прут, опять надо вскакивать и записывать мысли, иначе улетят и забудутся. Может быть, так у всех писателей, музыкантов, художников, творцов, одержимых своим искусством? Некоторые высиживают, ни дня без строчки, обязательно по два часа за письменным столом, за инструментом или за пультом, а мне где угодно, даже в метро, и когда угодно, даже во сне, легко пишется. А сны какие бывают, сюжетные, цветные, невозможные, межпланетные, вещие. Но кошмаров не бывает, психика в порядке, дурное от себя отгоняю даже в бессознательном состоянии. Тут уже врожденный иммунитет срабатывает – инстинктивно злу заслон.
Я смакую свою зрелость, и пусть она длится долго-долго.
А я воспринимаю зрелость, как лето. Все благоухает, плодоносит, поет, летает, ликует. И я вместе с природой почти ликую, по крайней мере, больше смеюсь, чем грущу. Я уже ни в чем не сомневаюсь и не сожалею, знаю, чего хочу и что делать. Меня не волнует, кто виноват и где искать правду. Я все это знаю и могу поделиться знаниями, если спросят. Политика, общественная жизнь, шоу-бизнес меня не интересуют. По-прежнему и еще сильнее я люблю музыку, искусство, талантливых людей, новые явления, свежачок. Удивляюсь этому, влюбляюсь вновь и пишу свои вариации, мастерю сувениры интересным людям, и они мне говорят взволнованно: «Вы прямо читаете мои мысли. С вами так легко и хорошо, просто уходить не хочется. Спасибо за исчерпывающую информацию, за увлекательную беседу, за оригинальный подарок. Приятно было познакомиться. Судьба меня к вам привела» (в автошколу, а вернее, по адресу филиала, где сижу я).
Ну и славно, и замечательно. Я ни о чем не жалею, ни о не состоявшемся семейном счастье, ни о внешней красоте, ни о насиженных рабочих местах, в которых могла бы сделать карьеру начальницы. В своей зрелости я плаваю сейчас, как дельфин в море, совершая разные кульбиты и нырки. Впрочем, сейчас уже с осторожностью посвящаю людей в их будущее и даю прогнозы лишь с учетом умственного развития, психического состояния и веры. Им не надо знать больше необходимого минимума. Чуть больше знания пугает обывателей, выбивает из колеи, потому что они не хотят или не могут ничего с собой делать: «Если надо для перемен себя менять, от чего-то отказываться, то я, пожалуй, и так обойдусь, ведь ломать привычки тяжело, утомительно, сила воли нужна».
У каждого своя зрелость. Как чисты и безгрешны теперь встречи с единомышленниками, не надо опасаться двусмысленностей, обмана, семейных проблем. Теперь и твой партнер без вопросов признает, что ты ему не более, чем друг и сестра, никаких интриг и лжи нет. Зачем они, если ты ни с кем не соперничаешь и никого не собираешься побеждать? Я это сознаю, он это сознает, все участники нашего сообщества это сознают, и очень хорошо. Такова зрелость.
В таком состоянии равновесия и душевной гармонии за два года я сделала столько, сколько за предыдущие двадцать лет, потому что это мастерство, многие вещи руки сами помнят и делают автоматически. Не надо тратить силы, время и нервы на лишние эмоции, чьи-то слова и проделки. Я просто их не замечаю, иду мимо и к сердцу не беру. Я не стала равнодушной и злой, просто не вижу смысла размениваться на пустяки. Живу, не завидуя, что другие богаче, довольствуюсь малым, даю больше, чем получаю, так душе спокойнее, хотя по большому счету назвать себя счастливой не могу. Для меня счастье – это экстаз, восторг, полное удовлетворение и взаимные чувства. Чего нет, о том незачем горевать.
Мое блаженство не здесь. Затерто слово «медитация», поэтому без дополнительных слов я отвлекаюсь от всех дел и мыслей, выбрасываю из головы все и ловлю звуки. Они звучат во мне (каким-то средним, внутренним ухом я их слышу), преобразуются в предметы и лица. Как из глины, которая недавно была грязью, получаются скульптуры, горшки и плошки, так музыка внутри меня превращается в нечто осязаемое. Это чудесный процесс. Я не исследую его технологию. Меня не интересует механизм действия, меня интересует его содержание. можно часами находиться в прострации, а потом вскочить и писать-писать-писать до мозолей на пальцах. Остановиться, чтобы поставить точку, и сдерживать себя, чтобы не зачеркнуть и переиначить, а на следующий день набирать компьютерный текст, удивляясь, что это я написала.
Раньше у меня такое бывало эпизодически, после чего я казалась себе опустошенной и усталой, как будто выплеснулась и всё. Теперь иначе, теперь только спина устает сидеть несколько часов кряду, не вставая, но энергии остается много. Даже ночью идеи прут и прут, опять надо вскакивать и записывать мысли, иначе улетят и забудутся. Может быть, так у всех писателей, музыкантов, художников, творцов, одержимых своим искусством? Некоторые высиживают, ни дня без строчки, обязательно по два часа за письменным столом, за инструментом или за пультом, а мне где угодно, даже в метро, и когда угодно, даже во сне, легко пишется. А сны какие бывают, сюжетные, цветные, невозможные, межпланетные, вещие. Но кошмаров не бывает, психика в порядке, дурное от себя отгоняю даже в бессознательном состоянии. Тут уже врожденный иммунитет срабатывает – инстинктивно злу заслон.
Я смакую свою зрелость, и пусть она длится долго-долго.
Рождение детей логически вытекает из любви. В моем случае – это мои труды. Своих детей человеческих я не хотела иметь, когда могла, потому что не имела своего жилья, денег, мужа, а плодить нищету и слышать впоследствии упреки на неудачную жизнь считала для себя неприемлемым. Когда появилось жилье, деньги и муж, я не хотела детей от него, потому что он был негодным человеком, как выяснилось, с плохой наследственностью. А потом не хотела детей сознательно. И так на Земле переизбыток людей, 4 миллиарда – слишком много, не прокормить такую ораву, не напоить, не обеспечить прожиточным минимумом. Все время будут воевать между собой и уничтожать природу. Зачем же добавлять зло в этот мир и делать несчастными своих детей? Чтоб они переживали страдания, болезни и погибали раньше времени от несчастных случаев на дороге или в армии? Это было написано в моем натальном проекте, и я предпочла не привязываться, жить Русской Буддой, всем быть сестрой и относиться ко всем объективно и ровно, без взрывов и головокружительных перепадов чувств. Возможно, эмоции «на разрыв аорты», как говорят актеры, необходимы в театре, а моему писательскому стилю отстраненного наблюдателя нужна ясная голова без истерик и надрыва.
Мои новеллы, рассказы, повести, романы, стихотворные сборники – это мои дети. Они должны быть здоровыми, умными, позитивными. Таковы и есть. Но мои дети – не только книги. Это и рукоделия, вязаные следки и талисманы «Златовласый ангел», это и шитье, костюмы, фотографии, это и мои танцы, гороскопы, поэмы в стихах к юбилеям и свадьбам, это все, что я делаю и дарю, это плоды моего ума и рук. Плодовитость у меня большая, продуктивность высокая. За день могу написать авторский лист (24 печатных) совершенно оригинального текста и набрать его на компьютере за 6 часов или связать три сувенирных куклы, в то время как у других уходит на такую работу втрое больше времени. Мне никогда не надо напрягаться, ждать вдохновения и настраиваться на работу. Надо только сесть, взять ручку, спицы или крючок, и начинают расти строчки и петли. Само как будто все делается, я лишь направляю. Слова льются легко, как речная вода, и вещь складывается вся целиком, без выкройки и подгонки. Кто мне диктует? Из каких достоверных источников? Что за Всезнайка, мировой компьютер во вселенской сети? Я не знаю и знать мне не надо, только слушаю свою интуицию, угадываю знаки и принимаю сигналы. Я не слышу потусторонние голоса или внутренний голос, но знаю свою Иерархию, своих небесных помощников, ангелов-хранителей, наставников и неявленных учителей.
Кстати, об учительстве. Когда двадцать лет назад я училась в Школе астрологии, посетовала, что мне не везло никогда с учителями. Руководитель школы Олег Новак, талантливый молодой астролог, сказал на это: «Вам не нужен никакой учитель. Вы сами – учитель от бога. В вашей натальной карте есть четкое указание на педагогическую деятельность. Вы прирожденный учитель для других и для себя». Но мне самообразования недостаточно, - сказала я, и он ответил: «Консультанты вам будут помогать. Если угодно, репетиторы или толкачи вроде меня». Вы – уникум, - возразила я, но он не дал мне развить хвалебную речь: «Моя задача – восполнить недостающие знания, а управлять ими будете вы сами».
Может быть поэтому я, бездетная, с детьми имею общий язык, мы понимаем друг друга даже не с полуслова, а без слов. Но возвращаться в школу я категорически не хотела, помня свою школьную мясорубку, которая работает в прежнем режиме – «еще один кирпич в стене». Все дети гениальны с рожденья, но к зрелости гениальность выхолащивается, нивелируется средним образованием, и получаются из бывших вундеркиндов лживые и озлобленные люди. Стоит ли удивляться, что из прелестных деток сволочи вырастают? Школа выращивает общество, оно такое, каким сделали его старшие.
Не все так мрачно. Есть самородки и бриллианты среди учеников и среди учителей. А теперь еще нарождается поколение детей-индиго, новых людей будущего, гениальных и чувствительных, умных и проницательных. Только много ли их выдержит общественные и родительские ломки, условия приема в учебные заведения и престижные учреждения? А кто-то не понятый и отвергнутый, отчаявшийся изгой-ботаник прыгнет с крыши последним полетом или станет расстреливать из пистолета сверстников, которых считает дебилами? Это крайности, но видимо, я призвана своим опытом и способностями помогать одаренным людям сохранять и развивать свой талант, радоваться жизни и не думать о самоубийстве.
Наверно с собственными детьми это сложнее, потому что невозможно абстрагироваться и быть свободным от предвзятости. Это тоже своего рода целительство, педагогика, психология, просветительство. Только на правах сестры по духу я могу донести сосуд знаний, не расплескав на пустословие и субъективную избирательность.
В общем, мои дети, мои произведения – для всех. Берите, читайте, пользуйтесь, и пусть вам от этого будет светлее, теплее и лучше.
Мои новеллы, рассказы, повести, романы, стихотворные сборники – это мои дети. Они должны быть здоровыми, умными, позитивными. Таковы и есть. Но мои дети – не только книги. Это и рукоделия, вязаные следки и талисманы «Златовласый ангел», это и шитье, костюмы, фотографии, это и мои танцы, гороскопы, поэмы в стихах к юбилеям и свадьбам, это все, что я делаю и дарю, это плоды моего ума и рук. Плодовитость у меня большая, продуктивность высокая. За день могу написать авторский лист (24 печатных) совершенно оригинального текста и набрать его на компьютере за 6 часов или связать три сувенирных куклы, в то время как у других уходит на такую работу втрое больше времени. Мне никогда не надо напрягаться, ждать вдохновения и настраиваться на работу. Надо только сесть, взять ручку, спицы или крючок, и начинают расти строчки и петли. Само как будто все делается, я лишь направляю. Слова льются легко, как речная вода, и вещь складывается вся целиком, без выкройки и подгонки. Кто мне диктует? Из каких достоверных источников? Что за Всезнайка, мировой компьютер во вселенской сети? Я не знаю и знать мне не надо, только слушаю свою интуицию, угадываю знаки и принимаю сигналы. Я не слышу потусторонние голоса или внутренний голос, но знаю свою Иерархию, своих небесных помощников, ангелов-хранителей, наставников и неявленных учителей.
Кстати, об учительстве. Когда двадцать лет назад я училась в Школе астрологии, посетовала, что мне не везло никогда с учителями. Руководитель школы Олег Новак, талантливый молодой астролог, сказал на это: «Вам не нужен никакой учитель. Вы сами – учитель от бога. В вашей натальной карте есть четкое указание на педагогическую деятельность. Вы прирожденный учитель для других и для себя». Но мне самообразования недостаточно, - сказала я, и он ответил: «Консультанты вам будут помогать. Если угодно, репетиторы или толкачи вроде меня». Вы – уникум, - возразила я, но он не дал мне развить хвалебную речь: «Моя задача – восполнить недостающие знания, а управлять ими будете вы сами».
Может быть поэтому я, бездетная, с детьми имею общий язык, мы понимаем друг друга даже не с полуслова, а без слов. Но возвращаться в школу я категорически не хотела, помня свою школьную мясорубку, которая работает в прежнем режиме – «еще один кирпич в стене». Все дети гениальны с рожденья, но к зрелости гениальность выхолащивается, нивелируется средним образованием, и получаются из бывших вундеркиндов лживые и озлобленные люди. Стоит ли удивляться, что из прелестных деток сволочи вырастают? Школа выращивает общество, оно такое, каким сделали его старшие.
Не все так мрачно. Есть самородки и бриллианты среди учеников и среди учителей. А теперь еще нарождается поколение детей-индиго, новых людей будущего, гениальных и чувствительных, умных и проницательных. Только много ли их выдержит общественные и родительские ломки, условия приема в учебные заведения и престижные учреждения? А кто-то не понятый и отвергнутый, отчаявшийся изгой-ботаник прыгнет с крыши последним полетом или станет расстреливать из пистолета сверстников, которых считает дебилами? Это крайности, но видимо, я призвана своим опытом и способностями помогать одаренным людям сохранять и развивать свой талант, радоваться жизни и не думать о самоубийстве.
Наверно с собственными детьми это сложнее, потому что невозможно абстрагироваться и быть свободным от предвзятости. Это тоже своего рода целительство, педагогика, психология, просветительство. Только на правах сестры по духу я могу донести сосуд знаний, не расплескав на пустословие и субъективную избирательность.
В общем, мои дети, мои произведения – для всех. Берите, читайте, пользуйтесь, и пусть вам от этого будет светлее, теплее и лучше.
Мое перманентное состояние. Точнее сказать, я постоянно влюблена, увлечена, забочусь о ком-то, но моя любовь не плотская. Она разная, бывает короткая, бывает долгая. Две-три любови я берегла и лелеяла годами, хотя ни от одной из них пользы не поимела. Косвенно вдохновением – да, в основном из этих мужчин я создавала героев своих произведений и, если рассказы и романы считать детищами, то у меня от этих людей десятки и даже сотни детей, хотя с папашами я ни разу не спала. Парадокс? Скорее закономерность. От мужчин, с которыми я была близка, мне не хотелось иметь детей. Часто я разочаровывалась, не успев переспать с ними. Какие-то «неправильные пчелы» мне попадались. Стоило расслабиться, как начиналась история со знакомым сценарием – собственничество, ревность, давление, самодурство (пока ты со мной, будь моей и живи для меня!) Игра в одни ворота никогда мне не нравилась, поэтому фатально не везло в любви. Начиная с десятилетнего возраста, когда ровесник Сашик Филипочев выбрал меня в качестве старшей сестры, у которой списывал задания, брал вещи и угощался пирожками без спроса. Вдруг ему пришло в голову поставить свою метку на мне и через посредницу вызвал для объяснения во двор. «Ты меня любишь? – спросил угрожающе. – Если не будешь любить меня, тебя будут обижать, а если я буду твой парень, то никто пальцем не тронет». Меня и так никто не трогает. «Тогда я буду твой враг!» Пришлось согласиться на видимость любви, но Сашик быстро переключился на других девочек и заболел хореей. Не думаю, что это возмездие, но похоже на то.
От любви иногда бывали и плюсы, хотя замечено совершенно четко, что пронзительные стихи и проза рождаются именно от страданий неразделенной любви, от измены или разлуки. Страдания дают мощный толчок к творчеству, пишется легко, на одном дыхании, даже править почти не приходится, подкорректировать лишь чуть-чуть и получается проникновенный рассказ, даже лучше, чем моя реальная история любви.
Любовь и творчество идут рука об руку. Одно с другим взаимосвязано. Стоит мне загореться чем-то, хоть на минутку, и готов опус. Раньше я мало записывала, а если записывала, раздаривала, поэтому из раннего у меня мало осталось, и, по-моему, оно такое наивное, беззащитное, экзистенциальное: о себе да о своем. С годами я научилась переделывать свои любовные сюжеты – неудачи в удачи, грусть на хэппи-энд менять, злодеев убивать, героев чествовать и награждать. И это стало с одной стороны психотерапией для себя (чтобы зло в душе не копить), и духовной пищей для других (чтобы развивать их интеллект и облагораживать душу). Так моя практика любви приводит к индивидуальному просветительству. Это не технология секса, хотя элементы имеются в контексте, великое чувство в разных ракурсах, которое украшает и движет жизнь. Человек наполнен любовью, нормальный и ненормальный. Животные тоже любят, а не только ищут самца или самку в период размножения. Мой кот, себялюбивый и надменный барин, совершенно точно любит меня до смерти. Оставь я его на месяц, он умрет от тоски.
Между прочим, я люблю не только мужчин и своего кота, могу влюбиться в девушку и женщину. Для нее это, конечно, неопасно, потому что сулит одни только приятности и подарки. Для меня же любовь – это горючее, как бензин для автомобиля. Без любви скучно и вообще невозможно жить. Жизнь без любви – сплошное прозябание, тянучка дней и лет. Даже если нет на горизонте подходящего объекта, вернее, субъекта, я придумываю его, составляю из того, что есть. Пускай материал не очень хорошего качества, зато изделие всегда получается на загляденье. Правда, я им не пользуюсь. Мне уже неинтересно после того, как оно сделано. Короче, для меня любовь – это кровь, моя кровь, как ни банально это звучит. Не просто любовь в моей крови, а сама кровь, вот так я думаю, и доказательством тому служит множество моих творений.
От любви иногда бывали и плюсы, хотя замечено совершенно четко, что пронзительные стихи и проза рождаются именно от страданий неразделенной любви, от измены или разлуки. Страдания дают мощный толчок к творчеству, пишется легко, на одном дыхании, даже править почти не приходится, подкорректировать лишь чуть-чуть и получается проникновенный рассказ, даже лучше, чем моя реальная история любви.
Любовь и творчество идут рука об руку. Одно с другим взаимосвязано. Стоит мне загореться чем-то, хоть на минутку, и готов опус. Раньше я мало записывала, а если записывала, раздаривала, поэтому из раннего у меня мало осталось, и, по-моему, оно такое наивное, беззащитное, экзистенциальное: о себе да о своем. С годами я научилась переделывать свои любовные сюжеты – неудачи в удачи, грусть на хэппи-энд менять, злодеев убивать, героев чествовать и награждать. И это стало с одной стороны психотерапией для себя (чтобы зло в душе не копить), и духовной пищей для других (чтобы развивать их интеллект и облагораживать душу). Так моя практика любви приводит к индивидуальному просветительству. Это не технология секса, хотя элементы имеются в контексте, великое чувство в разных ракурсах, которое украшает и движет жизнь. Человек наполнен любовью, нормальный и ненормальный. Животные тоже любят, а не только ищут самца или самку в период размножения. Мой кот, себялюбивый и надменный барин, совершенно точно любит меня до смерти. Оставь я его на месяц, он умрет от тоски.
Между прочим, я люблю не только мужчин и своего кота, могу влюбиться в девушку и женщину. Для нее это, конечно, неопасно, потому что сулит одни только приятности и подарки. Для меня же любовь – это горючее, как бензин для автомобиля. Без любви скучно и вообще невозможно жить. Жизнь без любви – сплошное прозябание, тянучка дней и лет. Даже если нет на горизонте подходящего объекта, вернее, субъекта, я придумываю его, составляю из того, что есть. Пускай материал не очень хорошего качества, зато изделие всегда получается на загляденье. Правда, я им не пользуюсь. Мне уже неинтересно после того, как оно сделано. Короче, для меня любовь – это кровь, моя кровь, как ни банально это звучит. Не просто любовь в моей крови, а сама кровь, вот так я думаю, и доказательством тому служит множество моих творений.
Я думала, что у меня запоздалое развитие, а оказалось – опережающее. В то время, как другие девочки (любимое мамино выражение) вовсю невестились, оформлялись в девушек и заводили любовные романы, я тайком влюблялась в киноартистов, вернее, в киногероев, например, в Олега Стриженова в роли Овода или в Александра Збруева в фильме «Мой младший брат». Другие их роли как-то не волновали меня. Я быстро загоралась и быстро остывала. Даже когда увлекалась мальчиками в реальной жизни, они узнавали об этом много позже, на поминках любви, когда уже все прошло. Я держала в себе мысли и переживания, и чувства у меня были какие-то ненастоящие, выдуманные, воздушные, платонические, хотя переживала всерьез, по-настоящему.
Поклонников между тем было много, одноклассники, старшеклассники, ребята с нашего двора, из соседнего подъезда, на танцах, всюду, как про того котенка: «Я – пушистый маленький котенок. Не ловил ни разу я мышей. Но где бы я не появился, где бы не остановился, слышу от больших и малышей: кис-кис!» Приветливость, обаяние, культурность, симпатичность, стройная фигура несмотря на мою убийственную самокритичность, привлекали молодых людей. Но я всем была сестра! Никаких эмоций, никаких поцелуев и любовных сцен. Мужчины называли меня бессердечной ледышкой, Снежной Королевой, зазнайкой, себе на уме, эгоисткой, садисткой и т.д. Но мне не нужен был секс, мне нужно было только Большое и Чистое, Высокое и Прекрасное Чувство, сказочная гармония, как у Царевны Лебедь с Царевичем Гвидоном. А в жизни попадались самые обыкновенные ребята, которых интересовало только тело, которые глупели от гормонов, становясь еще более тупыми, чем были до встречи со мной. Такой юношеский максимализм и скептицизм окреп во мне до гранитного состояния. Я блистала остроумием, как слюдяными пластинками в камне, виртуозно демонстрируя свой интеллект, стихи поэтов Серебряного века и прочие знания, о которых мои партнеры понятия не имели. Они восхищенно замирали и ходили по пятам, выслеживали и ждали часами под окном, но мне это было не нужно, даже не льстило самолюбию. Я сама хотела восхищаться или хотя бы общаться на равных, а рабство в любой форме – это не мое.
Взрослые, особенно женщины, пытались на меня воздействовать, упрекая в инфантильности и чрезмерной разборчивости: «Будь проще, не воображай о себе много, снизойди до простых смертных, не требуй больше, чем они могут тебе дать, и будешь счастлива». На все эти комариные доводы я отвечала: «Ну чего вы пристали ко мне? Я вас не трогаю и вы не лезьте». Оскорбленные кумушки во главе с моей мамочкой развлекались, распиливая меня на части, когда приходили к матери в гости почаевничать и посплетничать, а меня обязывали прислуживать им. «Хотя бы поприсутствуй для приличия, чтоб они не думали о тебе, как о невеже». Тогда, разозлившись, я давала отпор, предсказывая их будущее, ведь они этого ждали. Я их просто забивала этим, они уходили испуганные, а потом, когда мои пророчества сбывались, избегали встреч со мной, чтоб опять не нарваться. У мамы была противная манера: провоцировать на резкость своими жалобами и попреками, получать сдачи и плакать, обижаясь на мою безжалостность: «Не думала я, что ты такая жестокая станешь. Раньше была такая ласковая, послушная, добрая куколка, а теперь очерствела, охладела. Почему?»
Так случалось со всеми, кто считал меня своей собственностью, игрушкой, вещью, кто хотел мной помыкать, использовать, играть и делать, что хочет против моего желания. Я открывала матери глаза. Она не хотела верить, отрицала все, говорила, что у меня незрелые рассуждения, ошибочные мнения, слишком критические настроения, опасные для моего будущего и вообще для общества. Потом, когда рухнула советская империя, что я предрекала десять лет назад в брежневские годы застоя, она в отчаянии возопила: «Что ж теперь, вся моя жизнь псу под хвост? Выходит, ты была права. Это конец нам всем?». Успокойся, ты проживешь еще свои лучшие годы. Действительно она прожила еще десять лет и призналась, что для нее это было самое спокойное и безбедное время, несмотря на страшные девяностые, когда во всем был дефицит и насилие. Как будто раньше насилия было меньше, только раньше оно было спрятанное, завуалированное, но не менее страшное.
В общем так получилось, что вся моя юность прошла в скрытой и открытой борьбе за самостоятельность, вынужденной борьбе против всех и вся и прежде всего со своими родителями, типичными советскими гражданами. Конечно, они были достойными людьми, их уважали и ценили сослуживцы и приятельницы, к ним тянулись всякие прихлебатели и потребители, которых оба жалели за то, что те такие бедненькие-несчастненькие. Простые обыватели были им понятны, а дочь какая-то не такая, как отец говорил: «Инопланетянка ты у нас, доченька родная, а мы - вроде как контейнеры для тебя». Это после того, как он выдал сентенцию по поводу обезьяны, которую труд сделал человеком. Я ему сказала: «Вы, может, и произошли от обезьяны, а я из Космоса прилетела». «И как же ты к нам попала, залетная?» С воздухом. Он задумался и ходил под впечатлением после того, как я дала ему почитать свои рассказы.
Поклонников между тем было много, одноклассники, старшеклассники, ребята с нашего двора, из соседнего подъезда, на танцах, всюду, как про того котенка: «Я – пушистый маленький котенок. Не ловил ни разу я мышей. Но где бы я не появился, где бы не остановился, слышу от больших и малышей: кис-кис!» Приветливость, обаяние, культурность, симпатичность, стройная фигура несмотря на мою убийственную самокритичность, привлекали молодых людей. Но я всем была сестра! Никаких эмоций, никаких поцелуев и любовных сцен. Мужчины называли меня бессердечной ледышкой, Снежной Королевой, зазнайкой, себе на уме, эгоисткой, садисткой и т.д. Но мне не нужен был секс, мне нужно было только Большое и Чистое, Высокое и Прекрасное Чувство, сказочная гармония, как у Царевны Лебедь с Царевичем Гвидоном. А в жизни попадались самые обыкновенные ребята, которых интересовало только тело, которые глупели от гормонов, становясь еще более тупыми, чем были до встречи со мной. Такой юношеский максимализм и скептицизм окреп во мне до гранитного состояния. Я блистала остроумием, как слюдяными пластинками в камне, виртуозно демонстрируя свой интеллект, стихи поэтов Серебряного века и прочие знания, о которых мои партнеры понятия не имели. Они восхищенно замирали и ходили по пятам, выслеживали и ждали часами под окном, но мне это было не нужно, даже не льстило самолюбию. Я сама хотела восхищаться или хотя бы общаться на равных, а рабство в любой форме – это не мое.
Взрослые, особенно женщины, пытались на меня воздействовать, упрекая в инфантильности и чрезмерной разборчивости: «Будь проще, не воображай о себе много, снизойди до простых смертных, не требуй больше, чем они могут тебе дать, и будешь счастлива». На все эти комариные доводы я отвечала: «Ну чего вы пристали ко мне? Я вас не трогаю и вы не лезьте». Оскорбленные кумушки во главе с моей мамочкой развлекались, распиливая меня на части, когда приходили к матери в гости почаевничать и посплетничать, а меня обязывали прислуживать им. «Хотя бы поприсутствуй для приличия, чтоб они не думали о тебе, как о невеже». Тогда, разозлившись, я давала отпор, предсказывая их будущее, ведь они этого ждали. Я их просто забивала этим, они уходили испуганные, а потом, когда мои пророчества сбывались, избегали встреч со мной, чтоб опять не нарваться. У мамы была противная манера: провоцировать на резкость своими жалобами и попреками, получать сдачи и плакать, обижаясь на мою безжалостность: «Не думала я, что ты такая жестокая станешь. Раньше была такая ласковая, послушная, добрая куколка, а теперь очерствела, охладела. Почему?»
Так случалось со всеми, кто считал меня своей собственностью, игрушкой, вещью, кто хотел мной помыкать, использовать, играть и делать, что хочет против моего желания. Я открывала матери глаза. Она не хотела верить, отрицала все, говорила, что у меня незрелые рассуждения, ошибочные мнения, слишком критические настроения, опасные для моего будущего и вообще для общества. Потом, когда рухнула советская империя, что я предрекала десять лет назад в брежневские годы застоя, она в отчаянии возопила: «Что ж теперь, вся моя жизнь псу под хвост? Выходит, ты была права. Это конец нам всем?». Успокойся, ты проживешь еще свои лучшие годы. Действительно она прожила еще десять лет и призналась, что для нее это было самое спокойное и безбедное время, несмотря на страшные девяностые, когда во всем был дефицит и насилие. Как будто раньше насилия было меньше, только раньше оно было спрятанное, завуалированное, но не менее страшное.
В общем так получилось, что вся моя юность прошла в скрытой и открытой борьбе за самостоятельность, вынужденной борьбе против всех и вся и прежде всего со своими родителями, типичными советскими гражданами. Конечно, они были достойными людьми, их уважали и ценили сослуживцы и приятельницы, к ним тянулись всякие прихлебатели и потребители, которых оба жалели за то, что те такие бедненькие-несчастненькие. Простые обыватели были им понятны, а дочь какая-то не такая, как отец говорил: «Инопланетянка ты у нас, доченька родная, а мы - вроде как контейнеры для тебя». Это после того, как он выдал сентенцию по поводу обезьяны, которую труд сделал человеком. Я ему сказала: «Вы, может, и произошли от обезьяны, а я из Космоса прилетела». «И как же ты к нам попала, залетная?» С воздухом. Он задумался и ходил под впечатлением после того, как я дала ему почитать свои рассказы.
четверг, 27 декабря 2012
Самый противный и болезненный период жизни, перелом всего, тяжелая перестройка организма, обособленность, максимализм, острая возбудимость и ранимость, кажется, что все кругом – враги, даже родители и особенно они. Я тоже не избежала этой нескладности, чуждости, ощущения агрессивности мира, обиды на всех. Правда, болезнь моего переходного возраста имела характер скрытый и вялотекущий, без скандалов и антагонизма. В то время я переболела всеми своими серьезными болезнями, которые воспринимала началом смерти. С подозрением на желтуху меня изолировали в инфекционной больнице, боясь заразить новорожденного брата. За две недели интенсивного лечения я выздоровела, хотя и подверглась медицинским истязаниям с болезненными уколами и неприятными процедурами, прошла испытания несъедобной больничной едой, вонючим бытом, надоедливыми плаксивыми пациентами. Затем заболела свинкой без госпитализации, мало того, что превратилась в тетю Хрюшу, да еще добавились месячные. Я сказала маме, что умираю, из меня кровь течет, а мама сказала смеясь, что это нормально, и тут же проболталась отцу, хотя обещала хранить наш секрет. С тех пор я с ней больше не откровенничала, и она обижалась, почему я ей не доверяю.
Четыре года моей изощренной муки никто не замечал. Я изображала хорошую мину, улыбалась и журчала звонким, бодрым голосом, была «светлым лучиком в темном царстве», как говорили некоторые. Я научилась скрывать свои страдания, обиды, боль, неудовлетворенность, потому что ни ровесники, ни взрослые мне не сочувствовали, наоборот, радовались, когда я плакала. Им нравились мои муки, а родители еще и попрекали, мол, сама виновата, не надо было делать или говорить то-то и то-то. Сто раз мне хотелось умереть, я прикидывала, как бы лучше уйти из жизни, чтоб не мучиться и чтобы меньше было хлопот с похоронами. Дотла сгореть невозможно, поэтому откладывала самоубийство, переключаясь на тех, кому еще хуже и тяжелее, кому требовалась моя помощь и внимание. Удивительно, как я после этого не озлобилась и не возненавидела всех?
Параллельно с отрочеством шли невеселые школьные годы, о которых не хочется вспоминать, хотя были некоторые хорошие моменты, например, полет Гагарина. В тот день, это была среда, 12 апреля 1961 года нас везли на грузовике в школу в соседний военный городок (школьный «газик» сломался). Мы тряслись в кузове на ветру, я сказала с усмешкой, что сейчас развернемся и поедем назад. Ребята не поверили и засмеялись, но действительно машина остановилась, шофер выглянул из кабины и крикнул: «Вылазьте, наш человек в космосе!» Все соскочили на дорогу и стали прыгать, ликуя, как будто нам сообщили об отмене уроков: ура, училка заболела! О полете в космос я знала давно, ведь мой отец был командиром части в войсках связи и заранее знал, когда полетит первый спутник, первые собаки, первый человек, первая женщина. Он доверял маме этот секрет, а я слышала и даже видела во сне эти полеты, как по заказу. Ощущение было острое, словно сама полетела, как и в свой день рожденья 4 октября 1957 года, когда в Советском Союзе запустили первый спутник Земли, начав космическую эру. Для меня космическая эра началась раньше, с первого моего дня рождения. Конечно, здорово, что Юрий Гагарин первым в мире взлетел на ракете так высоко, но я туда летала без ракеты, и это был еще больший секрет, чем военная тайна, о котором не знал никто, тем более мой недоверчивый и насмешливый отец. И вообще об этом никому нельзя было рассказывать, иначе сочли бы меня врушкой, ведь дочь командира должна себя показывать только с лучшей стороны.
Как ни странно, я не была гадким утенком, хотя сама себе казалась некрасивой девчонкой с длинным носом, с прыщами, которые почему-то именно на носу вскакивали, с косами, которые меня уродовали, но мама не разрешала срезать, плохо и старообразно одетой. После Германии средства в семье были скудные, мама во всем экономила, покупая что подешевле и считая, что меня не следует баловать нарядами. «Скромность украшает девушку, и дочь командира должна подавать пример не дорогими вещами, а знаниями и поведением», - наставляла она, и я чувствовала себя падчерицей. Родители как-то по-своему любили меня, почти не хвалили и постоянно критиковали, придирались, ругали иногда просто для профилактики, чтоб не зазналась и не разболталась. А я и так была затуркана, своей личной жизни и своего угла не имея. Казалось, мне уготована участь дурнушки Золушки без выезда на бал, я чувствовала себя лишней и угнетенной. Школьные занятия, помощь матери по дому, нянька у брата, бесконечные уборки-стирки, которые я ненавижу по сей день, но делаю добросовестно, потому что некому больше.
Отец уже тогда пристрастился к выпивке, у мамы из-за этого развилась неврастения на фоне высокого давления и почечной недостаточности. Они на пару меня пилили, жучили, воспитывали, желая сломить мое сопротивление их диктату и подавить несогласие в зародыше. Не на кого было скидывать отрицательные эмоции, чужих людей не очень-то поругаешь, трехлетнего сына-последыша всячески оберегали от любого негатива, а дочь стерпит. Когда проштрафившемуся отцу доставалось от матери, он срывался на мне: «Здоровая кобыла вымахала, ведро вынести не может. Подумаешь, цаца, увидят ее мальчишки. Рано еще на мальчишек заглядываться. Много о себе воображаешь, никого твое мнение не интересует. Учти, пока живешь с нами, подчиняйся нашим правилам. Вот когда будешь себя содержать, тогда и выскажешь свое мнение. А сейчас молчи, не залупайся. Моду взяла отцу перечить». При этом он не был тираном и деспотом, скорее, жертвой советского режима, оболваненным маленьким человеком без прав и с одними долгами, коммунистом и алкоголиком. Из партии он вышел перед увольнением в запас из-за разочарования в советской власти, а мать – после развала СССР из-за страха перед новой демократией, а вдруг и правда будут вешать на столбах. Конечно, оба родителя в годы своей физической силы были авторитарными, властными людьми, субординацию соблюдали, будучи рабами перед начальством и рабовладельцами перед подчиненными, особенно перед своими детьми, полностью зависимыми от них. Потому-то после отставки отец сломался, не нашел себя в гражданской жизни, а дети (прежде всего дочь, похожая на него внешне, как две капли воды) отдалились и даже отреклись. Так и не смог он восстановиться из-за алкогольной зависимости, всем был недоволен, все и всех критиковал и ненавидел. Не встречая сопротивления ни от кого, с азартом кидался воевать со мной, то ли развлекаясь от отчаяния, то ли из лучших побуждений, на его искаженный взгляд, чтобы подготовить дочь к трудностям жизни по суворовскому принципу «тяжело в ученье, легко в бою, хотя я такие прививки насилием отвергала. Всякий раз в таких случаях находила коса на камень, моя непокорность отца бесила, он кричал: «Ах, у тебя, оказывается, есть возражения? И надо твою личность уважать! А за что уважать-то? Чего ты достигла? Пока ноль без палочки. Так что сиди и сопи в две дырочки. Делай, как я сказал, иначе никакого кино и гулянок с подружками!» За непокорность изобретал разные наказания и запреты, мама не вмешивалась, поощряя его и думая, что если сейчас не приручить строптивую дочь, то потом поздно будет, от рук отобьется. Они считали меня своевольной кошкой, но даже кошку нельзя дрессировать против ее воли, защищаясь, зверек будет царапаться и кусаться. У моих родителей это тоже не получилось, за свои душевные страдания я отплатила им формальным исполнением дочернего долга без доверия и тепла. Обижайся - не обижайся, но как аукнется, так и откликнется.
Четыре года моей изощренной муки никто не замечал. Я изображала хорошую мину, улыбалась и журчала звонким, бодрым голосом, была «светлым лучиком в темном царстве», как говорили некоторые. Я научилась скрывать свои страдания, обиды, боль, неудовлетворенность, потому что ни ровесники, ни взрослые мне не сочувствовали, наоборот, радовались, когда я плакала. Им нравились мои муки, а родители еще и попрекали, мол, сама виновата, не надо было делать или говорить то-то и то-то. Сто раз мне хотелось умереть, я прикидывала, как бы лучше уйти из жизни, чтоб не мучиться и чтобы меньше было хлопот с похоронами. Дотла сгореть невозможно, поэтому откладывала самоубийство, переключаясь на тех, кому еще хуже и тяжелее, кому требовалась моя помощь и внимание. Удивительно, как я после этого не озлобилась и не возненавидела всех?
Параллельно с отрочеством шли невеселые школьные годы, о которых не хочется вспоминать, хотя были некоторые хорошие моменты, например, полет Гагарина. В тот день, это была среда, 12 апреля 1961 года нас везли на грузовике в школу в соседний военный городок (школьный «газик» сломался). Мы тряслись в кузове на ветру, я сказала с усмешкой, что сейчас развернемся и поедем назад. Ребята не поверили и засмеялись, но действительно машина остановилась, шофер выглянул из кабины и крикнул: «Вылазьте, наш человек в космосе!» Все соскочили на дорогу и стали прыгать, ликуя, как будто нам сообщили об отмене уроков: ура, училка заболела! О полете в космос я знала давно, ведь мой отец был командиром части в войсках связи и заранее знал, когда полетит первый спутник, первые собаки, первый человек, первая женщина. Он доверял маме этот секрет, а я слышала и даже видела во сне эти полеты, как по заказу. Ощущение было острое, словно сама полетела, как и в свой день рожденья 4 октября 1957 года, когда в Советском Союзе запустили первый спутник Земли, начав космическую эру. Для меня космическая эра началась раньше, с первого моего дня рождения. Конечно, здорово, что Юрий Гагарин первым в мире взлетел на ракете так высоко, но я туда летала без ракеты, и это был еще больший секрет, чем военная тайна, о котором не знал никто, тем более мой недоверчивый и насмешливый отец. И вообще об этом никому нельзя было рассказывать, иначе сочли бы меня врушкой, ведь дочь командира должна себя показывать только с лучшей стороны.
Как ни странно, я не была гадким утенком, хотя сама себе казалась некрасивой девчонкой с длинным носом, с прыщами, которые почему-то именно на носу вскакивали, с косами, которые меня уродовали, но мама не разрешала срезать, плохо и старообразно одетой. После Германии средства в семье были скудные, мама во всем экономила, покупая что подешевле и считая, что меня не следует баловать нарядами. «Скромность украшает девушку, и дочь командира должна подавать пример не дорогими вещами, а знаниями и поведением», - наставляла она, и я чувствовала себя падчерицей. Родители как-то по-своему любили меня, почти не хвалили и постоянно критиковали, придирались, ругали иногда просто для профилактики, чтоб не зазналась и не разболталась. А я и так была затуркана, своей личной жизни и своего угла не имея. Казалось, мне уготована участь дурнушки Золушки без выезда на бал, я чувствовала себя лишней и угнетенной. Школьные занятия, помощь матери по дому, нянька у брата, бесконечные уборки-стирки, которые я ненавижу по сей день, но делаю добросовестно, потому что некому больше.
Отец уже тогда пристрастился к выпивке, у мамы из-за этого развилась неврастения на фоне высокого давления и почечной недостаточности. Они на пару меня пилили, жучили, воспитывали, желая сломить мое сопротивление их диктату и подавить несогласие в зародыше. Не на кого было скидывать отрицательные эмоции, чужих людей не очень-то поругаешь, трехлетнего сына-последыша всячески оберегали от любого негатива, а дочь стерпит. Когда проштрафившемуся отцу доставалось от матери, он срывался на мне: «Здоровая кобыла вымахала, ведро вынести не может. Подумаешь, цаца, увидят ее мальчишки. Рано еще на мальчишек заглядываться. Много о себе воображаешь, никого твое мнение не интересует. Учти, пока живешь с нами, подчиняйся нашим правилам. Вот когда будешь себя содержать, тогда и выскажешь свое мнение. А сейчас молчи, не залупайся. Моду взяла отцу перечить». При этом он не был тираном и деспотом, скорее, жертвой советского режима, оболваненным маленьким человеком без прав и с одними долгами, коммунистом и алкоголиком. Из партии он вышел перед увольнением в запас из-за разочарования в советской власти, а мать – после развала СССР из-за страха перед новой демократией, а вдруг и правда будут вешать на столбах. Конечно, оба родителя в годы своей физической силы были авторитарными, властными людьми, субординацию соблюдали, будучи рабами перед начальством и рабовладельцами перед подчиненными, особенно перед своими детьми, полностью зависимыми от них. Потому-то после отставки отец сломался, не нашел себя в гражданской жизни, а дети (прежде всего дочь, похожая на него внешне, как две капли воды) отдалились и даже отреклись. Так и не смог он восстановиться из-за алкогольной зависимости, всем был недоволен, все и всех критиковал и ненавидел. Не встречая сопротивления ни от кого, с азартом кидался воевать со мной, то ли развлекаясь от отчаяния, то ли из лучших побуждений, на его искаженный взгляд, чтобы подготовить дочь к трудностям жизни по суворовскому принципу «тяжело в ученье, легко в бою, хотя я такие прививки насилием отвергала. Всякий раз в таких случаях находила коса на камень, моя непокорность отца бесила, он кричал: «Ах, у тебя, оказывается, есть возражения? И надо твою личность уважать! А за что уважать-то? Чего ты достигла? Пока ноль без палочки. Так что сиди и сопи в две дырочки. Делай, как я сказал, иначе никакого кино и гулянок с подружками!» За непокорность изобретал разные наказания и запреты, мама не вмешивалась, поощряя его и думая, что если сейчас не приручить строптивую дочь, то потом поздно будет, от рук отобьется. Они считали меня своевольной кошкой, но даже кошку нельзя дрессировать против ее воли, защищаясь, зверек будет царапаться и кусаться. У моих родителей это тоже не получилось, за свои душевные страдания я отплатила им формальным исполнением дочернего долга без доверия и тепла. Обижайся - не обижайся, но как аукнется, так и откликнется.
вторник, 25 декабря 2012
Средняя школа – еще большее мученье, чем детсад. Во всяком случае ТА школа, рассчитанная на середняков, на серость и однообразие. Тот, кто не вписывался в формат, подлежал переделке. С двоечниками и отличниками было проще и понятнее. Отличников тянули на медаль, в пример, в актив. Двоечников – на поруки в подшефные отличникам, которым полагались дополнительные привилегии за общественные нагрузки. А сильно умные и непочтительные подлежали психобработке – занижением оценок, школьными бойкотами, замечаниями родителям в дневнике, типа: «Роняла авторитет учителя посторонними занятиями (то есть одновременно читала под партой том «Саги о Форсайтах» вместо учебника по геометрии, автоматически повторяла за учителем его последнюю фразу, отвернувшись к окну и мечтая о перемене). Такое небрежное поведение возмутительно и разлагает класс неуважением к учителю».
Поскольку мой отец был военным, мы переезжали с ним с места на место, и я сменила четыре школы. Едва привыкнув к одному классу, надо было привыкать к новому. Почти всегда я была новенькой Дюймовочкой, странной девочкой в коллективе обычных детей. Кто-то меня любил, кто-то не любил, но все уважали и боялись. Я была неформальным лидером, хотя к этому не стремилась, потому что всем была сестра, то есть относилась по-сестрински к детям и взрослым, к подружкам и учителям, как старшая или младшая сестра. Лишь однажды меня единогласно выдвинули в старосты класса несмотря на самоотвод, потому что считали самым порядочным и культурным человеком. Кстати, прозвище у меня тоже было необычное, о котором я узнала двадцать лет спустя.
Дали его мне в шестилетнем возрасте, когда мы приехали из Германии в Карелию. Пока солдаты вносили мебель, а родители руководили размещением, я сидела на окне первого этажа и читала лекцию по этике местным мальчишкам. Они собрались с воинственным видом побить меня для знакомства (такой у них был ритуал посвящения), чтоб узнать, как будет вести себя новенькая, плакать, жаловаться или драться. Я повела себя нетипично. Сидя в нарядном белом платье на окне, свесив ножки, рассказывала, как должны вести себя культурные дети. Отец даже подсмеивался: «Второй Бухарин. Не выпендривайся перед ними, будь, как все, тогда небитой останешься». А я органически не могла иначе, за что и получила прозвище Культура, о чем сказал мне много позже Вовка Цейтлин. Хотя в тот раз мальчишки все-таки подергали меня за косы, но никто никогда не осмелился бить. Потом мы с ребятами подружились и предпринимали всякие рискованные походы ночью, лазая по оврагам и скалам, через водопады и ущелья, плавая на плотах по озеру. Много было приключений с ЧП и чудесными возвращениями, даже после рождения младшего брата, с которым я ходила, как кенгуру.
Это было внешкольное вольное воспитание в гармонии с природой. Карелию обожаю сильнее любой экзотики. А школа – подневольный труд, посредственное преподавание, бесталанные учителя (за редким исключением, лишь подтверждающим правило), глупые ученики, ложь, фальшь, показуха, все советские недостатки отражались в ней, как море в капле воды. Школа для меня была образцом воинственного невежества и формализма. Тем не менее я была твердой хорошисткой. Гуманитарные предметы, конечно, на отлично и без напряжения: послушала – повторила без зубрежки, а физику-химию-математику – на четверку с натяжкой или тройку с плюсом и то за счет сообразительности и умения говорить. Директор школы язвил: «Выезжаешь за счет того, что язык хорошо подвешен» и страшно злился, когда я отзывалась неуважительно о его предмете, что вся история состоит из правдоподобных мифов в угоду власти. И он это подтверждал: «За такие слова, знаешь, куда ссылали в свое время? Скажи спасибо, что я добрый». А сам бы наверно с удовольствием сжег меня на костре или упек бы в концлагерь, - думала я. Представления бывали зрелищные, прямо-таки реалити-шоу вместо нервного опроса на радость школьникам.
Мне легко давалась учеба, но не вся. На нелюбимые предметы, которых было больше, приходилось напрягаться, заставлять себя, формально делать то и так, как требуется по программе. Но последние два года я училась спустя рукава, практически «на автомате», приходила в школу с не разобранным со вчерашнего дня портфелем, домашние задания не делала, уроки прогуливала, даже не придумывая уважительной причины, потому что все время проводила за культмассовой работой в Клубе Интересных Встреч, в художественной самодеятельности для участия в смотрах и фестивалях искусств, в Народном театре балета Дворца культуры имени Горького. Мы занимали первые места, и я была авторитетом для одноклассников. Совсем не до опостылевшей учебы с ее пионерско-комсомольскими лозунгами. Однако аттестат зрелости получила спокойно, без дрожи и шпаргалок, а с выпускного ушла раньше всех, не желая видеть, как одноклассники перепьются-переругаются, чтоб через десять лет захлебываться фальшивыми воспоминаниями на встрече выпускников.
Тем не менее школа дала мне многое, спасибо ей, ведь даже плохой учитель может научить хорошему, если ученик талантливый и хочет изучить предмет вопреки всему. И вообще школа дала систему, поэтому гуманоид адаптировался к земным условиям в этой стране.
Поскольку мой отец был военным, мы переезжали с ним с места на место, и я сменила четыре школы. Едва привыкнув к одному классу, надо было привыкать к новому. Почти всегда я была новенькой Дюймовочкой, странной девочкой в коллективе обычных детей. Кто-то меня любил, кто-то не любил, но все уважали и боялись. Я была неформальным лидером, хотя к этому не стремилась, потому что всем была сестра, то есть относилась по-сестрински к детям и взрослым, к подружкам и учителям, как старшая или младшая сестра. Лишь однажды меня единогласно выдвинули в старосты класса несмотря на самоотвод, потому что считали самым порядочным и культурным человеком. Кстати, прозвище у меня тоже было необычное, о котором я узнала двадцать лет спустя.
Дали его мне в шестилетнем возрасте, когда мы приехали из Германии в Карелию. Пока солдаты вносили мебель, а родители руководили размещением, я сидела на окне первого этажа и читала лекцию по этике местным мальчишкам. Они собрались с воинственным видом побить меня для знакомства (такой у них был ритуал посвящения), чтоб узнать, как будет вести себя новенькая, плакать, жаловаться или драться. Я повела себя нетипично. Сидя в нарядном белом платье на окне, свесив ножки, рассказывала, как должны вести себя культурные дети. Отец даже подсмеивался: «Второй Бухарин. Не выпендривайся перед ними, будь, как все, тогда небитой останешься». А я органически не могла иначе, за что и получила прозвище Культура, о чем сказал мне много позже Вовка Цейтлин. Хотя в тот раз мальчишки все-таки подергали меня за косы, но никто никогда не осмелился бить. Потом мы с ребятами подружились и предпринимали всякие рискованные походы ночью, лазая по оврагам и скалам, через водопады и ущелья, плавая на плотах по озеру. Много было приключений с ЧП и чудесными возвращениями, даже после рождения младшего брата, с которым я ходила, как кенгуру.
Это было внешкольное вольное воспитание в гармонии с природой. Карелию обожаю сильнее любой экзотики. А школа – подневольный труд, посредственное преподавание, бесталанные учителя (за редким исключением, лишь подтверждающим правило), глупые ученики, ложь, фальшь, показуха, все советские недостатки отражались в ней, как море в капле воды. Школа для меня была образцом воинственного невежества и формализма. Тем не менее я была твердой хорошисткой. Гуманитарные предметы, конечно, на отлично и без напряжения: послушала – повторила без зубрежки, а физику-химию-математику – на четверку с натяжкой или тройку с плюсом и то за счет сообразительности и умения говорить. Директор школы язвил: «Выезжаешь за счет того, что язык хорошо подвешен» и страшно злился, когда я отзывалась неуважительно о его предмете, что вся история состоит из правдоподобных мифов в угоду власти. И он это подтверждал: «За такие слова, знаешь, куда ссылали в свое время? Скажи спасибо, что я добрый». А сам бы наверно с удовольствием сжег меня на костре или упек бы в концлагерь, - думала я. Представления бывали зрелищные, прямо-таки реалити-шоу вместо нервного опроса на радость школьникам.
Мне легко давалась учеба, но не вся. На нелюбимые предметы, которых было больше, приходилось напрягаться, заставлять себя, формально делать то и так, как требуется по программе. Но последние два года я училась спустя рукава, практически «на автомате», приходила в школу с не разобранным со вчерашнего дня портфелем, домашние задания не делала, уроки прогуливала, даже не придумывая уважительной причины, потому что все время проводила за культмассовой работой в Клубе Интересных Встреч, в художественной самодеятельности для участия в смотрах и фестивалях искусств, в Народном театре балета Дворца культуры имени Горького. Мы занимали первые места, и я была авторитетом для одноклассников. Совсем не до опостылевшей учебы с ее пионерско-комсомольскими лозунгами. Однако аттестат зрелости получила спокойно, без дрожи и шпаргалок, а с выпускного ушла раньше всех, не желая видеть, как одноклассники перепьются-переругаются, чтоб через десять лет захлебываться фальшивыми воспоминаниями на встрече выпускников.
Тем не менее школа дала мне многое, спасибо ей, ведь даже плохой учитель может научить хорошему, если ученик талантливый и хочет изучить предмет вопреки всему. И вообще школа дала систему, поэтому гуманоид адаптировался к земным условиям в этой стране.
суббота, 22 декабря 2012
Мое детство – это сплошная ватага. Даже в московском круглосуточном детском саду, когда отец учился в Академии командного состава им.Фрунзе, а мама работала переводчицей в министерстве, я ни на минуту не могла остаться одна. Обедать строем, петь хором, спать всем вместе среди дня в «тихий час», удобный для взрослых, а не для детей, даже мытье в ванне и туалет на горшках всей группой, кучей, коллективом. Ничего личного, своего, интимного. «Наше счастливое» и мое ужасное детство. Маленького ребенка, который не переносит толпу, насильно заталкивают в компанию орущего, ревущего, беснующегося многорукого и многоголового дракона под названием «советские дети» и при этом заставляют демонстрировать всем хорошее воспитание, культурность и вежливость. Родители зарабатывали деньги, трудясь на благо Родины, а дочку запихнули в детскую резервацию. Этот противный запах горелой каши, поголовно всем – горчичники и банки для профилактики простуды, колючее шерстяное платье для массовых выступлений, хождение в ногу по кругу, тихий ужас тюремного заключения я запомнила на всю жизнь, хотя срок моей несвободы длился недолго. В день похорон Сталина мама запретила мне громко говорить и улыбаться: «Нельзя, дочка, заругают». За что, почему? «Нельзя и всё». Король умер, да здравствует король, жестокий вождь умер, но дело его живет. Зато наметились перемены, отец экстерном сдал экзамены и получил назначение в Германию, то есть в ГДР укреплять позиции СССР в Европе.
А пока в Москве я испытывала затяжной стресс от страшилки под названием «детский сад», заболевала даже, когда утром в понедельник мама вела меня туда, я шла, как на казнь, плача и умоляя маму отменить недельную пытку. У меня снова начинался жар, я пылала, и приходилось возвращаться, потому что мама боялась, иначе меня могут надолго отстранить от детского сада (пока анализы, пока диагноз, то да сё). Оказавшись дома, я успокаивалась, через два часа температура спадала, и мама сердилась, что я ее обманула, когда забывшись, распевала свои песенки с воображаемыми друзьями. Иногда мама оставляла меня одну на целый день, если ей нельзя было уйти с работы, а в саду – ура-ура, карантин. Тогда я играла и разговаривала с Бибигоном, причем видела его так же реально, как ребятишек из детского сада. Мама читала мне эту сказку Чуковского, но я себе представляла его не карликом, а мальчиком моего роста и называла братиком. Мама почему-то пугалась, застав меня за такими разговорами. Я сидела за шкафом в двадцати-сантиментровой щели и возилась там, как мышка, говорила разными голосами, как на кукольном представлении, но самое поразительное для нее – не отвлекаясь от своей игры, давала оттуда указания матери, хотя вроде бы не слышала, когда она пришла.
Эти редкие часы одиночества, вернее, уединения мне особенно нравились, потому что никто не мешал, не дергал, не заставлял под кого-то подстраиваться. Я была совершенно свободна, и мне не было скучно, это был прекрасный отдых от толпы. Подавляющее количество времени бодрствования я проводила в каком-нибудь сборище, и если это не всегда было по принуждению, то уж точно не всегда в удовольствие. Но я приспособилась извлекать хоть чуточку полезного и даже приятного для себя, если не в практическом и материальном смысле, то в моральном и духовном.
Про духовность странно звучит в пятилетнем возрасте, но был такой случай. Родители «в кои веки раз» поехали вместе в отпуск, а меня отправили в деревню, где я заболела сильнейшей ангиной с высокой температурой. Лежала, умирала, ни есть, ни пить, ни дышать не могла, горло обложило! От воспаления бредила и куда-то летела, превращаясь в разновеликие и разноцветные пузыри, сливаясь с ними, как ртуть, и разлетаясь. Я не чувствовала боли, но все никак не могла оторваться от земли, как будто запуталась или завязла. В это время баба Аня мыла пол, чтобы освежить воздух, и возила тряпкой возле кровати. Скрежет и плеск мне казался оглушительным, я морщилась страдальчески и, когда открыла глаза, увидела вставшую во весь рост бабушку и закричала: «Не надо!» Я увидела ее внутренности, что-то переливается у нее по кишкам и завязывается в темные узлы. Мне стало жутко, я не хотела этого страшного кино, а бабушка подумала, что меня раздражало ее мытье, и прекратила уборку. А испугалась я рентгеновского видения и не хотела никакого врачевания. У меня было другое направление, и Высшие силы, тот самый Всезнайка или Вселенский Разум, на которого я ссылалась, согласился: будь по-твоему, не хочешь лекарем, будешь просветителем. Впрочем, лекарем я все равно стала, лечу словом, по крайней мере выравниваю психические перекосы, депрессии, дурное настроение, вдохновляю на добрые дела, творчество, свершения. И хотя денег за это не получаю, но жить без этого не могу, потому что это моя потребность, мое предназначение, мое призвание. Через что эта энергия передается, через разум или душу, или все-таки духовно? Космический Дух передает моему духу свои эманации, знания, вдохновение, а я отдаю их людям. И животным, конечно, но это особая тема.
А пока в Москве я испытывала затяжной стресс от страшилки под названием «детский сад», заболевала даже, когда утром в понедельник мама вела меня туда, я шла, как на казнь, плача и умоляя маму отменить недельную пытку. У меня снова начинался жар, я пылала, и приходилось возвращаться, потому что мама боялась, иначе меня могут надолго отстранить от детского сада (пока анализы, пока диагноз, то да сё). Оказавшись дома, я успокаивалась, через два часа температура спадала, и мама сердилась, что я ее обманула, когда забывшись, распевала свои песенки с воображаемыми друзьями. Иногда мама оставляла меня одну на целый день, если ей нельзя было уйти с работы, а в саду – ура-ура, карантин. Тогда я играла и разговаривала с Бибигоном, причем видела его так же реально, как ребятишек из детского сада. Мама читала мне эту сказку Чуковского, но я себе представляла его не карликом, а мальчиком моего роста и называла братиком. Мама почему-то пугалась, застав меня за такими разговорами. Я сидела за шкафом в двадцати-сантиментровой щели и возилась там, как мышка, говорила разными голосами, как на кукольном представлении, но самое поразительное для нее – не отвлекаясь от своей игры, давала оттуда указания матери, хотя вроде бы не слышала, когда она пришла.
Эти редкие часы одиночества, вернее, уединения мне особенно нравились, потому что никто не мешал, не дергал, не заставлял под кого-то подстраиваться. Я была совершенно свободна, и мне не было скучно, это был прекрасный отдых от толпы. Подавляющее количество времени бодрствования я проводила в каком-нибудь сборище, и если это не всегда было по принуждению, то уж точно не всегда в удовольствие. Но я приспособилась извлекать хоть чуточку полезного и даже приятного для себя, если не в практическом и материальном смысле, то в моральном и духовном.
Про духовность странно звучит в пятилетнем возрасте, но был такой случай. Родители «в кои веки раз» поехали вместе в отпуск, а меня отправили в деревню, где я заболела сильнейшей ангиной с высокой температурой. Лежала, умирала, ни есть, ни пить, ни дышать не могла, горло обложило! От воспаления бредила и куда-то летела, превращаясь в разновеликие и разноцветные пузыри, сливаясь с ними, как ртуть, и разлетаясь. Я не чувствовала боли, но все никак не могла оторваться от земли, как будто запуталась или завязла. В это время баба Аня мыла пол, чтобы освежить воздух, и возила тряпкой возле кровати. Скрежет и плеск мне казался оглушительным, я морщилась страдальчески и, когда открыла глаза, увидела вставшую во весь рост бабушку и закричала: «Не надо!» Я увидела ее внутренности, что-то переливается у нее по кишкам и завязывается в темные узлы. Мне стало жутко, я не хотела этого страшного кино, а бабушка подумала, что меня раздражало ее мытье, и прекратила уборку. А испугалась я рентгеновского видения и не хотела никакого врачевания. У меня было другое направление, и Высшие силы, тот самый Всезнайка или Вселенский Разум, на которого я ссылалась, согласился: будь по-твоему, не хочешь лекарем, будешь просветителем. Впрочем, лекарем я все равно стала, лечу словом, по крайней мере выравниваю психические перекосы, депрессии, дурное настроение, вдохновляю на добрые дела, творчество, свершения. И хотя денег за это не получаю, но жить без этого не могу, потому что это моя потребность, мое предназначение, мое призвание. Через что эта энергия передается, через разум или душу, или все-таки духовно? Космический Дух передает моему духу свои эманации, знания, вдохновение, а я отдаю их людям. И животным, конечно, но это особая тема.