Самый противный и болезненный период жизни, перелом всего, тяжелая перестройка организма, обособленность, максимализм, острая возбудимость и ранимость, кажется, что все кругом – враги, даже родители и особенно они. Я тоже не избежала этой нескладности, чуждости, ощущения агрессивности мира, обиды на всех. Правда, болезнь моего переходного возраста имела характер скрытый и вялотекущий, без скандалов и антагонизма. В то время я переболела всеми своими серьезными болезнями, которые воспринимала началом смерти. С подозрением на желтуху меня изолировали в инфекционной больнице, боясь заразить новорожденного брата. За две недели интенсивного лечения я выздоровела, хотя и подверглась медицинским истязаниям с болезненными уколами и неприятными процедурами, прошла испытания несъедобной больничной едой, вонючим бытом, надоедливыми плаксивыми пациентами. Затем заболела свинкой без госпитализации, мало того, что превратилась в тетю Хрюшу, да еще добавились месячные. Я сказала маме, что умираю, из меня кровь течет, а мама сказала смеясь, что это нормально, и тут же проболталась отцу, хотя обещала хранить наш секрет. С тех пор я с ней больше не откровенничала, и она обижалась, почему я ей не доверяю.
Четыре года моей изощренной муки никто не замечал. Я изображала хорошую мину, улыбалась и журчала звонким, бодрым голосом, была «светлым лучиком в темном царстве», как говорили некоторые. Я научилась скрывать свои страдания, обиды, боль, неудовлетворенность, потому что ни ровесники, ни взрослые мне не сочувствовали, наоборот, радовались, когда я плакала. Им нравились мои муки, а родители еще и попрекали, мол, сама виновата, не надо было делать или говорить то-то и то-то. Сто раз мне хотелось умереть, я прикидывала, как бы лучше уйти из жизни, чтоб не мучиться и чтобы меньше было хлопот с похоронами. Дотла сгореть невозможно, поэтому откладывала самоубийство, переключаясь на тех, кому еще хуже и тяжелее, кому требовалась моя помощь и внимание. Удивительно, как я после этого не озлобилась и не возненавидела всех?
Параллельно с отрочеством шли невеселые школьные годы, о которых не хочется вспоминать, хотя были некоторые хорошие моменты, например, полет Гагарина. В тот день, это была среда, 12 апреля 1961 года нас везли на грузовике в школу в соседний военный городок (школьный «газик» сломался). Мы тряслись в кузове на ветру, я сказала с усмешкой, что сейчас развернемся и поедем назад. Ребята не поверили и засмеялись, но действительно машина остановилась, шофер выглянул из кабины и крикнул: «Вылазьте, наш человек в космосе!» Все соскочили на дорогу и стали прыгать, ликуя, как будто нам сообщили об отмене уроков: ура, училка заболела! О полете в космос я знала давно, ведь мой отец был командиром части в войсках связи и заранее знал, когда полетит первый спутник, первые собаки, первый человек, первая женщина. Он доверял маме этот секрет, а я слышала и даже видела во сне эти полеты, как по заказу. Ощущение было острое, словно сама полетела, как и в свой день рожденья 4 октября 1957 года, когда в Советском Союзе запустили первый спутник Земли, начав космическую эру. Для меня космическая эра началась раньше, с первого моего дня рождения. Конечно, здорово, что Юрий Гагарин первым в мире взлетел на ракете так высоко, но я туда летала без ракеты, и это был еще больший секрет, чем военная тайна, о котором не знал никто, тем более мой недоверчивый и насмешливый отец. И вообще об этом никому нельзя было рассказывать, иначе сочли бы меня врушкой, ведь дочь командира должна себя показывать только с лучшей стороны.
Как ни странно, я не была гадким утенком, хотя сама себе казалась некрасивой девчонкой с длинным носом, с прыщами, которые почему-то именно на носу вскакивали, с косами, которые меня уродовали, но мама не разрешала срезать, плохо и старообразно одетой. После Германии средства в семье были скудные, мама во всем экономила, покупая что подешевле и считая, что меня не следует баловать нарядами. «Скромность украшает девушку, и дочь командира должна подавать пример не дорогими вещами, а знаниями и поведением», - наставляла она, и я чувствовала себя падчерицей. Родители как-то по-своему любили меня, почти не хвалили и постоянно критиковали, придирались, ругали иногда просто для профилактики, чтоб не зазналась и не разболталась. А я и так была затуркана, своей личной жизни и своего угла не имея. Казалось, мне уготована участь дурнушки Золушки без выезда на бал, я чувствовала себя лишней и угнетенной. Школьные занятия, помощь матери по дому, нянька у брата, бесконечные уборки-стирки, которые я ненавижу по сей день, но делаю добросовестно, потому что некому больше.
Отец уже тогда пристрастился к выпивке, у мамы из-за этого развилась неврастения на фоне высокого давления и почечной недостаточности. Они на пару меня пилили, жучили, воспитывали, желая сломить мое сопротивление их диктату и подавить несогласие в зародыше. Не на кого было скидывать отрицательные эмоции, чужих людей не очень-то поругаешь, трехлетнего сына-последыша всячески оберегали от любого негатива, а дочь стерпит. Когда проштрафившемуся отцу доставалось от матери, он срывался на мне: «Здоровая кобыла вымахала, ведро вынести не может. Подумаешь, цаца, увидят ее мальчишки. Рано еще на мальчишек заглядываться. Много о себе воображаешь, никого твое мнение не интересует. Учти, пока живешь с нами, подчиняйся нашим правилам. Вот когда будешь себя содержать, тогда и выскажешь свое мнение. А сейчас молчи, не залупайся. Моду взяла отцу перечить». При этом он не был тираном и деспотом, скорее, жертвой советского режима, оболваненным маленьким человеком без прав и с одними долгами, коммунистом и алкоголиком. Из партии он вышел перед увольнением в запас из-за разочарования в советской власти, а мать – после развала СССР из-за страха перед новой демократией, а вдруг и правда будут вешать на столбах. Конечно, оба родителя в годы своей физической силы были авторитарными, властными людьми, субординацию соблюдали, будучи рабами перед начальством и рабовладельцами перед подчиненными, особенно перед своими детьми, полностью зависимыми от них. Потому-то после отставки отец сломался, не нашел себя в гражданской жизни, а дети (прежде всего дочь, похожая на него внешне, как две капли воды) отдалились и даже отреклись. Так и не смог он восстановиться из-за алкогольной зависимости, всем был недоволен, все и всех критиковал и ненавидел. Не встречая сопротивления ни от кого, с азартом кидался воевать со мной, то ли развлекаясь от отчаяния, то ли из лучших побуждений, на его искаженный взгляд, чтобы подготовить дочь к трудностям жизни по суворовскому принципу «тяжело в ученье, легко в бою, хотя я такие прививки насилием отвергала. Всякий раз в таких случаях находила коса на камень, моя непокорность отца бесила, он кричал: «Ах, у тебя, оказывается, есть возражения? И надо твою личность уважать! А за что уважать-то? Чего ты достигла? Пока ноль без палочки. Так что сиди и сопи в две дырочки. Делай, как я сказал, иначе никакого кино и гулянок с подружками!» За непокорность изобретал разные наказания и запреты, мама не вмешивалась, поощряя его и думая, что если сейчас не приручить строптивую дочь, то потом поздно будет, от рук отобьется. Они считали меня своевольной кошкой, но даже кошку нельзя дрессировать против ее воли, защищаясь, зверек будет царапаться и кусаться. У моих родителей это тоже не получилось, за свои душевные страдания я отплатила им формальным исполнением дочернего долга без доверия и тепла. Обижайся - не обижайся, но как аукнется, так и откликнется.